Остров Разочарования (иллюстрации И. Малюкова)

Все эти мысли промелькнули в голове Пентикоста, пока еще не успел остынуть труп молодой индианки. Пентикост принимал решения быстро и никогда их не перерешал.
— Джентльмены! — обратился он к своим спутникам, мрачно ожидавшим, что скажет их обанкротившийся предводитель. — Джентльмены, я слишком уважаю вас и вы слишком мне дороги, чтобы я позволил себе утаивать от вас правду, пусть даже и самую горькую…
Утром следующего дня они в последний раз спустились на галеасе вниз по реке, пересели на «Апостол», с ближайшим приливом убрали якоря и легли курсом на североамериканские колонии. Люди Пентикоста так измучились за тридцать месяцев бесплодных, изнурительных поисков Эльдорадо, что не было среди них человека, который не радовался бы, что они наконец кончились. Что же касается самого Пентикоста, то ему просто неинтересно, да и некогда было заниматься воспоминаниями. Теперь им владели другие замыслы, если и не такие головокружительные, как поиски Эльдорадо, то во. всяком случае обещавшие вполне реальные и очень крупные доходы. И уточнение этих замыслов отняло у него все время, пока в конце сентября тысяча шестьсот двадцать первого года, сырым, туманным утром их корабль не встал на якорь у невысокого берега земли, которая вскоре была названа по имени Джошуа Пентикоста Джошуалендом. Она раскинулась цветущей долиной где-то между нынешними городами Ричмондом и Филадельфией, к северо-востоку от тех мест, где лет через двенадцать — тринадцать была организована колония Мериленд.
Никого не заинтересовали семьдесят три измученных переселенца, высадившихся с корабля «Пилигрим», как сейчас благоразумно был переименован старый «Апостол». Они никого не заинтересовали по той простой причине, что на двадцать миль кругом не было ни единой христианской души. А спустя пять лет они уже были старожилами и самыми уважаемыми людьми в Джошуаленде. Население росло со все возрастающей быстротой. Все чаще и чаще швартовались у дощатой пристани Хэппитауна корабли, привозившие людей, которые в первую очередь мечтали о земле, а во вторую — о том, чтобы к ним не приставали с дурацкими расспросами насчет их прошлой жизни. Землю они добывали, с боями отнимая ее у индейцев, с расспросами к ним никто не приставал, и климат здесь был как раз такой, какой нужен для того, чтобы выращивать табак, и весьма выгодно выращивать, если нашлись бы люди, согласные за дешевую плату с утра и до ночи гнуть спину на чужих плантациях, сажать, окучивать, полоть и убирать липкие и острые табачные листы, сушить, прессовать в тюки чужой табак и грузить его на чужие корабли. Но как раз таких-то людей и не хватало. Вернее, не хватало таких людей среди белых. Земли было сколько угодно. Надо было только перестрелять население двух-трех индейских деревушек, и земли становилось хоть завались и почти даром. И жалко было смотреть, как пропадала такая благодатная земля только из-за того, что спрос на белых рабов всегда перекрывал предложение.
К этому времени достопочтенному Джошуа Сквирсу — так назывался теперь Пентикост, скрывавшийся от гнева своего всемилостивейшего короля, — судье, врачу и богатейшему и именитейшему землевладельцу Джошуаленда, минуло сорок девять лет. Он уже давно оправился от перенесенных болезней, но не растолстел от спокойной и сытой жизни, был по-прежнему сух и жилист и с одинаковой энергией и упорством занимался как своими судейскими и врачебными обязанностями, хлопотами по своим обширным латифундиям, по возглавляемой им компании торгового и пассажирского судоходства, связывавшей постоянными рейсами берега нескольких английских колоний, так и по своим чисто семейным делам. Ибо достопочтенный Джошуа Сквирс вот уже три с половиной года был счастливо женат на молоденькой сестре одного небогатого переселенца из Глазго и теперь был отцом трех огненно-рыжих здоровяков, ползавших, бегавших, шнырявших и шумевших в просторном бревенчатом доме своего отца.
Его доля в трофеях, ниспосланных всевышним на острове святой Изабеллы, составляла внушительную сумму — двадцать семь тысяч фунтов стерлингов. Десять тысяч из них он вложил в судоходную компанию, и они давали, благодарение господу, немалый доход. Остальные семнадцать тысяч пошли на учреждение банкирской конторы, первой в Джошуаленде, и дела ее тоже не оставляли желать лучшего. Через три года не было человека на сто миль в округе, который не задолжал бы такую сумму, которая держала его на крепкой привязи к банкирской конторе «Джошуа Сквирс и сыновья». Время от времени, когда проценты по долгу достигали достаточно внушительных размеров и должник полностью созревал для банкротства, к нему приходил сам достопочтенный Джошуа Сквирс собственной персоной (это были еще добрые, старые времена, когда все делалось демократично, по-семейному, без посредников и судебных, исполнителей), призывал благословение божие на своего неисправного должника, изгонял его из больше не принадлежавшего ему дома и сам вступал во владение всей его движимой и недвижимой собственностью. Внезапно в расцвете сил умер его совладелец по судоходной компании. Сквирс предъявил векселя покойного на сумму, значительно превышавшую его долю в компании, и стал ее единственным владельцем. Но его великодушие было столь велико, что он не выгнал на улицу семью покойного и не востребовал с нее остаточную разницу по векселям, больше того, он стал из личных средств выплачивать ей пенсию в размере трех фунтов и десяти шиллингов в месяц, хотя никто, кроме него, не знал, что векселя были им подделаны в ту самую ночь, когда умер его компаньон, в перерывах между утешением рыдавшей вдовы и хлопотами по организации похорон, достойных такого именитого покойника. Он шел по дорогам богатства, почета и могущества по трупам соседей, добрых знакомых и друзей. Его слава распространилась далеко за пределы Джошуаленда. Его имя было достаточно известно в Вирджинии, Массачусетсе и даже в голландской фактории Новый Амстердам, которая через тридцать восемь лет стала английским городком Нью-Йорком. О Джошуа Сквирсе говорили, как о человеке суровой и праведной жизни, пуритане из Саутгемптона, те самые «отцы пилигримы», которые, прибыв в Америку на корабле «Майский цветок», основали благословенную господом колонию Нью-Плимут. Он быстро стал одним из виднейших аристократов кошелька в колониях, якобы не признававших аристократов по рождению.
Не следует только думать, что финансовое и политическое могущество банкирского дома «Джошуа Сквирс и сыновья» и после того, как он лишился рачительного руководства своего основателя, всегда развивалось по восходящей прямой. Уже в восьмидесятых годах восемнадцатого века в итоге бурного хозяйствования трех подряд поколений руководителей это была всего лишь одна из многих тысяч заурядных провинциальных банкирских контор, богатство которой состояло не столько в материальных ценностях, сколько в традициях. Только скопидомская изворотливость и осторожность второго отца этой фирмы — Урии Дональда Сквирса — удержали ее на поверхности в дни страшных кризисов тысяча восемьсот девятнадцатого и тысяча восемьсот тридцать седьмого годов. Былое величие вернула этому старинному банкирскому дому обильная военными заказами и покладистыми и высокопарными взяточниками гражданская война тысяча восемьсот шестьдесят первого — шестьдесят пятого годов. В это славное четырехлетие фирма «Сквирс и сыновья» положила немало усилий на алтарь свободы, беззаветно снабжая федеральную армию гнилым обмундированием и сеном, которое лошади все же могли есть, если они были не очень привередливы и очень голодны. Сразу после победы над южанами Сквирсы приняли совместно с гульдами, морганами и вандербильдами энергичное участие в том грандиозном разбое и расхищении государственных земель и средств, которое в официальной американской истории иначе не называется, как великой эпохой железнодорожного строительства. К тем же не так уж отдаленным временам относится и первая взятка, данная президентом банкирского дома «Джошуа Сквирс и сыновья» не какому-нибудь замухрышке приемщику обмундирования, а председателям разных комиссий конгресса Соединенных Штатов и даже вице-президенту республики. С тех лет Сквирсы твердо и навсегда встали в первые ряды признанных американских патриотов, ревнителей демократии, а с начала текущего века и борцов против «опасных заокеанских радикалов».