Зверь лютый. Книга 24. Гоньба (СИ)

— Чую. Сварой. Большой. И мы тут, Муром в смысле — так, мелочь мелкая, камушек придорожный. Всяк пнуть норовит.
— Во-от! Так нахрена напрашиваться?! Что людям надобно? — Мир да денежка. «Булы бы гроши да харчи хороши». Не было Елизария — было. Станет Елизарий — не будет.
— Иване, причина-то мелкая, бабские слёзы, выеденного яйца не стоит.
— Точно. Одно беда: мне мои люди — не яйца выеденные. Да и не в том дело. Елизарий попытался верх надо мной взять. Исправлять ошибку свою — не соизволил. Мне с таким — не сработаться. Муром с Елизарием? — Я встал да пошёл. «Кто не со мной, тот против меня». Иисуса-то помнишь, Илья? Вот и решайте.
Илья терзал свою бороду, тяжко вздыхал, выскочили на двор слуги со свечами — прогнал. Сидели в темноте, в тишине. Думали.
«И увидел добрый молодец да Латырь-камешек,
И от камешка лежит три росстани,
И на камешке было подписано:
„В первую дороженьку ехати — убиту быть,
Во другую дороженьку ехати — женату быть,
Третюю дороженьку ехати — богату быть“».
Что, Илья? Мечом махать легче? Голову под вражью саблю подставлять — куда как проще. Он — ударил, ты — отбил. И — достал. Следу-у-ющий. Вот враг тебе и кроши его. Как хорошо-то! Дело простое, понятное, голову ломать — не с чего. А тут… врагов-то нет! Все — свои. Соратники. Но — по разному.
Тут думать надо, прикидывать. Прогнозировать. Не ошибиться. Цена-то ошибки — целый родной город. Не так чтобы в дым, но в нищету, в гниль да в сон — очень возможно.
Считать нужно. Не копья да сабли, а варианты да исходы. А точка отсчёта — не надо себя обманывать — твои, лично, цели и ценности. Что для тебя важнее? Отпущение грехов архиереем, твоё, лично, блаженство загробное вечное? Или жизни людей этих муромских? Земные. Нищие, сонные. Причём и людишки-то эти… Жадные, глупые, похотливые, ленивые, злобные… Можно и ещё с десяток слов подобных вспомнить — все про людей-человеков.
И вот за ради куска этого… человечества — свою родную единственную жизнь, душу бессмертную…?! И ведь никакой гарантии нет! Ты им — всё! Себя! А они — чуть сытее да много злее. Ты им — добра щепоть, а они в ответ — худа вёдрами.
«Сколько лет я во чистом поле гулял да езживал,
А еще такового чуда не нахаживал.
Но на что поеду в ту дороженьку, да где богату быть?
Нету у меня да молодой жены,
И молодой жены да любимой семьи,
Некому держать-тощить да золотой казны,
Некому держать да платья цветного.
Но на что мне в ту дорожку ехать, где женату быть?
Ведь прошла моя теперь вся молодость.
Как молоденьку ведь взять — да то чужа корысть,
А как старую-то взять — дак на печи лежать,
На печи лежать да киселем кормить.
Разве поеду я ведь, добрый молодец,
А й во тую дороженьку, где убиту быть?
А и пожил я ведь, добрый молодец, на сем свете,
И походил-погулял ведь добрый молодец во чистом поле».
Так предок твой — себе говаривал, потому и с тобой нынче беседую. А ты-то сам как?
Илья вскинул глаза, в наступившей темноте разглядел моё лицо:
— Чего лыбишься? Забавно нашёл?
— Ага. Нашёл. Интересно мне. Мы ж с тобой не в первой раз повстречалися. Я тебя знаю. Однако ж, как ты решишь… Твоё слово — не моё. Люди говорят: «каждый сам за себя, один бог за всех». Вот и выглядываю — есть ли в тебе чуток? От того, который за всех. Или, так, «как все — так и я».
Илья чертыхнулся, помянул «язву плешивую», поднялся с лавки и, тяжело, чуть прихрамывая, потопал в гору. Не то — к княжьим хоромам, где ныне посадник обретается, не то к церкви Богородицы. Где обретается епископский наместник. А третья-то дорожка — ко мне.
Там, в былине, в конце:
«И раздавал это злато-серебро по нищей по братии;
И роздал он злато-серебро по сиротам да бесприютныим».
Разок-то на «роздал» — можно и набогатырить. А жизнь кормить? В люди вывести?
По какой дорожке пойдёшь, Илья Иванович?
«Снимал тут старый со буйной главы да шеломчат колпак,
И он начал, старенький, тут шеломом помахивать.
Как в сторону махнет — так тут и улица,
А й в другу отмахнет — дак переулочек».
И улицы уже стоят, и переулочки есть. Город Муром прозывается. Колпаком шеломчатым, хоть бы и в сорок пуд, так не выстроишь. А загубить можно. Тут надобно не колпак иметь. А — в колпаке.
…
Утром ничего не изменилось. Я ещё до восхода сгонял за Оку, побегал там, после — строителей долго слушал. И подтвердил им три дня оплачиваемого простоя.
Тут, как раз, лодейка купеческая с Мокши пришла. Эти дела торговые замкнуты на Муромскую факторию — интересно было посмотреть. Послушать не выжимку-сводку, а живого купца, из лесов только вышедшего. Я-то за бумагами интересные детали-оттенки пропускаю. Аж жалко.
Где-то стороной в середине утра прошла к центру городка толпа моих строителей, туда же повалили местные жители. Там, кажется, чего-то кричали.
Пожара нет — чего вмешиваться? Демократия, факеншит, средневековая.
Уже ближе к полудню позвали. Снова — та же площадка у церкви Богородицы.
Народу…! Больше, чем когда я серебро нашёл!
Какой-то благообразный мужчина — староста церковный — объявляет:
— Люди добрые муромские, никаких замыслов крамольных не лелея, одной лишь заботой о процветании града их, богом хранимого, да об укреплении церкви нашей православной сподвигнутые, собралися на вече. Выслушав всякого вольно, рассудили так: Пресвитеру Елизарию — указать порог. Ибо у нас свой пресвитер добрый есть — Иона. А иного нам не надобно. А коли захочет владыко Черниговский Антоний ставить в Муром наместника, так пусть ставит из наших пресвитеров, коих мы, люди муромские знаем и за жизнь праведную, пред очами нашими проведённую — уважение испытываем. И на том вече наше Муромское приговорило и тысяцкий Илья, Иванов сын, порешил.
Та-ак. А посадник — никак. Или — сильно болен, или — сильно пуглив. А надобен ли такой в головах?
Аккуратно мужичок излагает: толкует более о пресвитере, о главном священнослужителе храма, а не о наместнике — чиновнике администрации епархии. Первый ведёт службы, общается с мирянами. Второй — ведёт дела епархиальные, общается с клиром.
Только второго без первого почти никогда не бывает.
Елизарий в два часа собрался и со своими присными с города ушёл. А я выставил три бочки пива. И городок загулял. Приняли и мы с Ильёй. Он снова крутил свою бороду и довольно похмыкивал.
«И приезжает старенький ко камешку ко Латырю,
И на камешке-то он подпись подписывал:
„И как очищена эта дорожка прямоезжая“».
Уже вечером сошлись с чуть хмельным Ионой.
— Ты, Воевода, не думай. Ежели Елизария выкинул — так тебя тут воля.
— Брось, Иона. Тут — твоя воля. Мелочь мелкая — воли у нас с тобой — сходные. Дело делать. А не гонор в… в гонорею ростить. Давай, пресвитер, поворачивайся! Волю свою исполнять. Племена — крестить, сирот — кормить, неуков — уму-разуму учить. Давай-давай. Своей волей.
Иона и трёх дней не отдохнув, кинулся наводит порядок в округе.
«Свежий взгляд» — все проколы видать. Ещё живее пошла стройка, добавилось учителей в приюте. Осенью торжественно открыли первую очередь училища. Аж на две сотни бурсаков. Половина — мои сироты из лесных племён.
…
Обоих согнанных с указанных им мест наместников, поставили в южные городки Рязанского княжества.
Коломенский… помер в первую зиму.
«Ко многим из градских почтенных жён
Был правом отпущенья наделен».
«— Я имею право?
— Имеешь.
— Значит, я могу?