У «Волчьего логова» (Документальная повесть)

В смерть он не верил. Еще тогда, когда его поставили к стенке во дворе тюрьмы, в глубине души жила надежда, что все обойдется. Сейчас это была не слабая надежда, а почти уверенность. Пока он не сказал то, что им нужно, не расстреляют.
Может быть, это у всех, идущих на смерть, живет уверенность, что они каким-то чудом останутся живы? Может быть, это для всех справедливо: когда есть я — смерти нет, когда есть смерть — нет меня?
Бежать Милентий и не собирался. Местность открытая, из винтовки достанут сразу. Да и сил не было. Они подошли к обгоревшим под солнцем кустикам. И сразу стало видно все, что делается за ними.
На небольшом склоне, идущем в сторону каменоломни, работали люди. Их было человек сто. Милентий никогда в жизни не видал, чтоб в одной толпе или в одной колонне были и мужчины, и женщины, и старики, и дети, и даже грудные младенцы. Почти все они стояли по колено, а может быть, немного глубже, в свежевыкопанном рву и продолжали углублять его. Совсем немощные старики сидели рядом на рыжей траве, которая росла редкими кустиками. Возле этих стариков у края ямы были сложены узелки, несколько ободранных чемоданчиков, смирно, как маленькие старички, сидели дети. Все же остальные — лет от четырнадцати и до шестидесяти — сосредоточенно работали лопатами. Полицай подвел Милентия к краю рва, толкнул его туда и сказал:
— А ну дайте-ка ему лопату.
Несколько человек распрямились и смотрели на Милентия. Он спрыгнул в ров и взялся рукой за черенок лопаты, которую держала высокая старуха. Платье на ней болталось, как на шесте. Легонько потянул к себе лопату, не глядя ей в лицо. Она неуверенно разжала жилистые, но еще нестарые руки. Милентий поднял глаза и увидал, что женщине не больше тридцати. Просто она была худа, высока, и рот казался каким-то обугленным.
У рва было человек пять немцев и столько же полицаев. Гитлеровцы с автоматами, у одного ручной пулемет, а полицаи с винтовками. У кустиков стояла телега, распряженная лошадь невдалеке искала траву, высоко подбрасывая спутанные передние ноги.
Дело подвигалось медленно. Немцы в кустиках посасывали из фляжек и от нечего делать играли в карты. Дети, которые сидели между узелками, вели себя как взрослые. Плакали беззвучно или сидели нахохлившись, как будто над ними не солнце, а моросящая туча.
Милентию все это казалось сном. Он ковырял слежавшуюся глину, выбрасывал ее комья, задевал локтями работающих рядом. В его поле зрения попадал то рваный парусиновый ботинок, то нитяной сморщенный чулок. Он слышал тяжелое, как сдерживаемые стоны, дыхание.
Солнце заметно передвинулось по небу и стало снижаться. Старший из немцев встал, что-то скомандовал. Полицаи отбирали лопаты и складывали на телегу. Всем приказали выйти на край рва и раздеться. Милентий забыл о смерти, забыл обо всем. Ему было страшно поднять глаза, чтобы не увидеть раздетых пожилых людей с их детьми рядом с чужими людьми. Он смотрел только себе под ноги и тоже раздевался. Сбросил ботинки, штаны, рубаху… но больше не стал. Не мог. Если бы заставляли — на штыки бросился бы. Он не понимал, что происходит, и не верил, что так может быть.
Несколько полицаев спрыгнули в яму и принялись расставлять в ней людей, чтобы стояли не кучей, чтобы равномерно распределились по всей длине. Милентия схватили за руку и отвели на самый край ямы.
Потом ударил пулемет… С треском разряжались автоматы. Все сдерживаемые до сих пор стоны, вздохи, беззвучный крик и бесслезный плач — все это теперь вырвалось в одном душераздирающем вопле, который нестерпимым пламенем рванулся к небу…
— А ну вылезай. Бери лопату — закапывать будешь.
Его вернули в Калиновскую тюрьму. Потом еще дважды водили на допрос, били, но теперь он знал наверняка, что даже во сне не скажет им больше ничего.
После второго допроса его поместили в другую камеру. В ней сидели только три человека. Милентий был четвертым. Через несколько дней двоих из них повесили. Из окон было видно двор и виселицу.
Больше месяца Милентия не трогали. Снова успели зажить раны от побоев. Но однажды ночью в камеру вошел полицай:
— Кульчицкий, иди в жандармерию полы мыть.
Милентий взял ведро, тряпку и пошел вместе с часовым. До рассвета, пока в жандармерии никого, кроме оперативного дежурного, не было, он вымыл полы в служебных помещениях.
Когда работа была окончена, отжал тряпку, положил ее на дно пустого ведра и вместе с конвоиром пошел обратно. Наступал рассвет. Милентия вели через базарную площадь. И в это время на фоне бледнеющего неба он увидал, что на перекладине виселицы болтается приготовленная петля. Сразу вспомнил, что сегодня воскресенье. А именно по воскресеньям, в базарные дни, на площади казнили обреченных — на страх другим.
С тяжелой душой прошел он по коридору до своей — последней налево — камеры. В ней уже не спали. Тяжело опустившись на нары, Милентий сказал:
— Сегодня опять кого-то повесят. Петлю приготовили.
И тут услыхал шаги. В такую рань могли идти только по одной причине — за обреченным. Вот шаги в коридоре. Ближе, ближе… Милентий прикидывает в уме, как они прошли мимо одной двери… Мимо второй… Шаги равномерные, неотвратимые. Вот и третью дверь миновали. Дальше дверей в коридоре нет — только в их камеру.
— За кем-то из нас, — побледнев, сказал сосед и отошел к окну.
Звякнул засов, распахнулась дверь. Занимая собой весь проем, широко расставив ноги, стоял жандарм. На груди полумесяцем болтается какая-то железка, френч с накладными пухлыми карманами, рукава засучены. Не спеша полез в карман, достал вчетверо сложенную бумажку и прочитал:
— Куль-тши-ски…
И только теперь Милентий поверил, понял, почувствовал, что это смерть. Он встал с нар и… потерял сознание.
Подпольщики, конечно, не забывали о том, что Милентий в тюрьме. Товарищи пытались связаться с ним, изучали систему охраны тюрьмы, пытались разведать, кто там служит. Но ничего утешительного не узнали. Только Игорю удалось поговорить с Лереном. В полицейской форме ему это было удобнее сделать.
— Ко мне приходила мать Кульчицкого, — говорил Игорь. — Она хотела бы хоть чем-то облегчить его участь… Передачу в тюрьму передать или, может быть, еще чем-то помочь. У меня нет никого знакомых в жандармерии — решил обратиться к вам… Она, конечно, щедро отблагодарит вас. У нее довольно состоятельные родственники.
— Сейчас об этом не может быть и речи. Он не говорит, где они взяли пистолет!
— Что вы! Мальчишка, возможно, и не знает ничего о пистолете.
— Будьте осторожны, — назидательно сказал Лерен, косясь на полицейскую форму Игоря, — такой бандит может выстрелить в спину и мне и вам.
На этом разговор и окончился.
А Милентий и в этот раз пережил свою смерть. Когда он пришел в себя, сосед по камере сообщил:
— Ушли. Когда ты грохнулся, сапогом твое лицо повернули, посмотрели и ушли.
После этого случая у Милентия как будто внутри что-то обломилось. Он целыми днями сидел на нарах и прислушивался к шагам в коридоре. Не знал Милентий, что фашистам теперь не до него. Они нервничали. Все упорнее ходили слухи о тяжелейших боях и больших потерях в Сталинграде.
Надвигалась зима, а конца войны, который они уже второй год ожидали со дня на день, не было видно. С 16 июля штаб верховного руководства во главе с Гитлером и генеральный штаб сухопутных войск находились здесь, под Винницей. В Калиновке, Коло-Михайловке, Стрижавке, Ольховой и других селах, расположенных рядом с «Вервольфом», разместились многочисленные руководящие органы гитлеровской военной машины: связисты, охранные войска, снабженцы. Даже Геринг перенес сюда свою ставку главнокомандующего воздушных сил… Почти ежедневно в Калиновке появлялись всякие инспекции и комиссии. Поэтому полицейские чины от руководителей гестапо до следственных работников жили в постоянном напряжении и страхе. А тут, как назло, в каждом из окрестных сел то листовки, то нападение на представителей местной власти, то акты саботажа и диверсий.