За гранью тьмы (СИ)
— Здесь жутковато, правда? — произносит Тео, дотрагиваясь ладонью до старой коры высокой ели. Оглядывается, ищет глазами мой взгляд, смотрит нерешительно, быстро улыбаясь. Стекла очков ловят солнечные блики, слабо проникающие сквозь густой зеленый навес.
— Жутковато? — переспрашиваю, пожимая плечами. Неторопливо ступаю по мху, проседающему под подошвами тяжелых ботинок, перешагиваю узловатый корень, торчащий из земли. — Нет, не думаю.
Тео постукивает пальцами по коре, спешит за мной, слышу ее дыхание за своими плечами.
— Зачем ты привел меня сюда? — спрашивает робко. Не удивляюсь, потому что рядом со мной она всегда скована, опутанная цепями неуверенности.
— Увидишь сама, — отвечаю, двигаясь вперед. Деревья редеют, а затем и вовсе исчезают. Останавливаюсь на краю голого, лишенного растительности уступа. Порыв ветра бьет в грудь, поднимает полы распахнутого плаща.
Тео замирает в полушаге позади, за моим плечом. Обрыв, уходящий из-под самых ног вертикально вниз, заставляет ее сделать судорожный, резкий вздох.
Не смотрю на нее, но чувствую, как кружится ее голова. Ощущение одиночества и собственной ничтожности одолевают Тео в мгновение ока, едва взор ее падает на бескрайние холмы далеко внизу и речку, искрящуюся синей лентой, уходящую за горизонт.
— Так страшно, — тихо говорит Тео, — один шаг, и…
— Сделай его, и ничего не случится, — легкий ветерок треплет мои волосы, медные пряди скользят вдоль лица, короткие, кончиками едва достигающие ворота черного плаща. Не гладкие и длинные, спускающиеся до поясницы, какие я привык видеть в видениях прошлого.
— Ты с ума сошел? — нервный смешок срывается с губ Тео, не вижу ее, но знаю, что карие глаза не отрываются от меня. — Дурацкая шутка.
— Я не шучу, — медленно поворачиваюсь к Тео, встречая ее изумленный, растерянный взгляд из-под отбрасывающих блики на солнце очков. Протягиваю ей руку открытой ладонью вверх. — Не бойся.
Недоверие и крупицы неискоренимого страха читаются на юном лице. Тео отступает от меня на шаг, мотает головой, неровно улыбаясь.
— Прекрати. Что ты такое говоришь?
Опускаю руку. Смотрю долгим взглядом на замершую девушку, испытывая что-то невыразимое, заполнившее грудь налетевшим, ласковым ветром.
Бархатистая, одолевшая меня теплота обволакивает сердце.
Тео словно видит что-то в моем лице, потому что плечи ее расслабляются, она наклоняет голову и тихо смеется над своими страхами.
— Оставь свои безумные затеи на потом, — широкая улыбка как солнце на ее лице, — лучше скажи, как твое имя? Как мне называть тебя?
— Как твое имя? Назови его, доверься мне, — шепчет светловолосая девушка, кончиками пальцев касаясь моих губ. Ведет от одного уголка рта до другого, играется, мягко, но настойчиво проникая сквозь приоткрытые губы. Втягиваю ее палец в рот, ласкаю языком, не отрывая взгляда от светлых голубых глаз.
— Называй меня любым именем, — отвечаю, наблюдая промелькнувшее разочарование в карих глазах.
И все же улыбка не покидает лицо Тео.
— Здесь очень красиво, — говорит она, а ветер играет в ее волосах, — просто волшебно.
* * *К тому моменту, когда Тео возвращается из университета, отец ее уже порядком пьян и едва держится на ногах. Мутные глаза стараются смотреть прямо, нехороший огонек слабо теплится в самой глубине темных радужек, таких же, как у дочери.
Замечаю каждую деталь, каждый тонкий штрих, наблюдая со стороны, оставаясь незримым зрителем.
По крайней мере, для крупного мужчины с одутловатым, покрасневшим от чрезмерной выпивки лицом.
— Явилась, — хрипит отец Тео, приподнимаясь со старого, продавленного кресла. — Ты должна была прийти два часа назад.
Шатающейся, неряшливой походкой отец проходит через захламленную, пыльную гостиную — его собственное прибежище, куда Тео старается не заходить без лишней необходимости. Мерцает яркими картинками глянцевых шоу древний телевизор. Звук приглушен — выпив, отец Тео подолгу сидит в своем кресле, пустым взглядом уставившись в экран. Не смотрит, не слушает, окунувшись в смятые, не несущие смысла пьяные мысли.
Я коснулся его сознания лишь однажды, из овладевшей мной праздности, и ощутил только темноту, наполняющую рыхлое, сдающее тело. Заглянул глубже, воззвал во тьму, но никто не овладевал разумом отца Тео, никакая сущность не покусилась на его рассудок — он сам, по своей воле, будто становился черной сущностью.
Тео останавливается у самой лестницы, ведущей на второй этаж, пальцы ее ложатся на покрытые истершимся лаком перила. Медленно поворачивается к приближающемуся отцу.
На меня не смотрит, тонкие брови нахмурены, губы сжаты в линию.
— Пап, хватит. Иди спать, — произносит миролюбиво, но очень устало. Плечи ее напряжены, нервно стискивает ладони. Не чувствую и капли агрессии, только волнение и легкий, просыпающийся страх.
— Ты мне не указывай, девка. Имей уважение к собственному отцу, — мужчина зол. Пьяная злость наполняет его голову дымкой, скрывая ослепившую горечь. — Забыла, какой сегодня день?
Тео молчит, сглатывая. Прежде чем она отвечает, слышу, как ускоряет свой бег ее сердце. Отрываюсь от стены, делая шаг вперед, и тут же замечаю, как быстрый взгляд украдкой скользит по моей фигуре.
Останавливает, пригвождая к месту.
Смотрю прямо, раздраженный ее негласной просьбой не вмешиваться. Не люблю, когда она смотрит так, словно мои решения кажутся ей тем, чем она может управлять.
— А ты дашь мне забыть? — наконец произносит Тео. Голос ее звучит тихо и неуверенно, потому что давние опасения овладевают ей, опутывают плотными веревками.
Усиливающееся раздражение заставляет дернуть уголком рта. Моя уже естественная реакция, когда Тео чего-то боится или расстроена. Или когда решает за меня.
— На что ты намекаешь? — спрашивает отец Тео, а я смотрю на него, вспоминая тот день, когда перевернулась лодка. Вспоминаю слезы и крик в небо, когда жизнь оставила его маленькую дочь.
Неиспользованный шанс. Открывшиеся возможности, которые отмелись в сторону, как уличный мусор.
Нотка легкой грусти чуть давит на горло. Грусти не за мужчину, чьи сальные редеющие волосы безобразно прикрывают наметившуюся лысину, а за побледневшую, напряженную Тео.
— Пап, да ладно тебе, думаешь, я не знаю, что ты ненавидишь мои дни рождения? — Тео пожимает плечами, пряча смятение и зарождающийся страх за показным равнодушием. Не хочет говорить, а проснувшееся слепое упрямство диктует свои условия. — Ведь мама…
— Не смей упоминать о ней, — почти рычит ее отец, стискивая кулаки. Его зловонное дыхание, наполненное парами алкоголя, забивает ноздри, заставляя Тео морщиться.
Отмечаю каждый жест, каждое движение с присущим мне равнодушием.
Тео не желает моего вмешательства. А я не желаю повиноваться Тео.
Она оборачивается к отцу, глаза за стеклами очков изумленно распахиваются. Отец близко, слишком близко. Нависает над ней, приблизившись почти вплотную.
— А ты прекрати пить. Мне сегодня девятнадцать, пап. Девятнадцать. Сколько можно обвинять меня в смерти мамы?
Пальцы Тео сжимают деревянные перила, так крепко, что кожа белеет. Воздух вокруг нее вибрирует — иллюзия, рассказывающая мне о сильнейшем волнении.
Тео знает, что последует дальше. Так же, как и я.
Отец ударяет ее с размаху. Без капли жалости впечатывает кулак в челюсть, мажет по бледным губам костяшками пальцев. Пьяно отшатывается, наблюдая за свалившейся на ступени дочерью. Выжидает немного и ударяет по лицу вновь, с треском ломая хрупкую оправу.
Наблюдаю, как очки отлетают в сторону, отскакивают от ступеней, скользят и падают между старых, обшарпанных балясин.
Тео вскрикивает и закрывается руками, кажется вдруг до нелепого худой и нескладной. Беззащитной.
Знаю, в ней нет того, что заставило бы ее сопротивляться собственному отцу. Того, что заставило бы вскинуть голову и зажгло карие глаза внутренним огнем.