Остаться в живых…

При словах о Неделе Любви Ленка посмотрела на Пименова так, как смотрит на мышку кошка – с тем же чувством превосходства и вседозволенности.
Неделей Любви здесь называли первые семь дней августа. В эти дни здесь почти всегда лили проливные дожди, сильно смахивающие на тропические ливни. С гор несло коричнево-желтую грязь, вскипали селевой жижей горные речушки, и море било о скалы гигантскими волнами. Ни купаться, ни загорать в такую погоду отдыхающие, конечно, не могли. Оставалось одно занятие…
Именно в эту неделю много лет назад Пименов и Изотова познакомились поближе.
– Ты помнишь? – сказала она многозначительно.
– Помню, – откликнулся он. – Но что это меняет? Я не это имел в виду, Лена. Я просто сказал о том, что твой супружник будут мучаться ровно столько, сколько мы будем в море. И не факт, что лагерь можно будет разбить на берегу. Он уже «никакой», а нас еще и не болтало по-настоящему. Конечно, посмотрим по глубинам, но кажется мне, что стать на якорь в самой бухте у нас может и не получиться.
– Это его проблема.
– Это будет наша проблема. Нас только трое.
– Ну и что?
– Ничего, – усмехнулся Губатый. – Если бы мы ехали на пикник… Ты с аквалангом ныряла?
– Не-а… – протянула Изотова, закуривая очередную сигарету. Какую уже за сегодня? Десятую, двадцатую? – Но я быстро учусь. Покажешь.
– А он?
– Не смеши. Он и нырять? Разве, что в ванной.
– Значит, реально искать «Ноту» смогу я один. И это не радует. Если работать на глубинах до пятнадцати, вы через день худо-бедно сможете, правда, под моим наблюдением, то глубже – уже нет. А если нырять придется глубже сорока, тогда нужен настоящий водолазный костюм и люди на лебедке и компрессоре. Знаешь, Изотова?…
– Что, Пима?
– Это даже не авантюра. Это полное говно.
– Если бы все было легко, то мы не были бы первыми.
– А мы первые? – спросил Губатый. – Откуда это известно? Прошло почти девяносто лет. Ты думаешь, никто не видел этих бумажек в архивах? Ладно, пусть даже так! Вам сказочно повезло! Совпадение – ты находишь бабульку, Олег – документы. Все отлично! Вы вдвоем находите идиота, то есть меня! Но… Есть одно «но»! Какие у нас шторма тебе рассказывать не надо. Мы еще детьми купались на Шесхарисе [9] рядом с «Барбариной» [10]. Ее вышвырнуло на берег, как хворостинку! И это в бухте. А там, куда мы плывем – открытое море. Если корму занесло чуть ближе к берегу, и она легла метрах на десяти – ее разбило тем же летом и искать там нечего. Если она легла чуть глубже, там, где отметка метров пятьдесят, нужно специальное оборудование. Без него мы ничего не найдем, хоть год будем нырять рядом.
Она отошла и села на край стола, болтая ногой.
– И ты бы не попробовал? Узнал бы то, что я – и не попробовал? Что мы теряем?
– Ну, предположим, в этой истории я теряю…
– Что?
– Время, Изотова. Время и деньги.
Ленка соскочила со стола и подошла к нему вплотную. Он ощутил ее дыхание у себя на шее, потом оно коснулось уха.
– А если я сделаю так, что ты ничего не потеряешь? – сказала она вкрадчиво.
Они были почти одного роста. Изотова разве что чуть-чуть ниже и ее груди коснулись его лопаток, а прохладный живот – спины. Руки ее, мускулистые, с коротко обрезанными ногтями, скользнули под его рубашку, одетую навыпуск и прошлись под поясом холщевых шорт.
– Изотова, – сказал Губатый. – Остынь. Я не хочу неприятностей.
– Я не предлагаю тебе неприятностей. Наоборот, я предлагаю тебе приятности.
– Мне неудобно тебе напоминать, но… Ты помнишь, кто сейчас лежит в каюте?
– Плевать.
– Есть у меня принцип… – Пименов сам удивился, как сдавленно прозвучал его голос. Словно кто-то ухватил его рукой за горло. – Принцип простой: никогда не смешивать работу и удовольствие.
– Да? – спросила Ленка, изобразив голосом невинность и удивление. – И получается?
Ее рука скользнула за пояс шортов и натолкнулась…
А на что, собственно, она еще могла натолкнуться?
– Ого! – произнесла Изотова и гортанно хохотнула. – Не смешивать, говоришь? Ну, ну…
Она отстранилась от Пименова, и стала справа от него, рассматривая с иронией и интересом.
– Знаешь, никогда никого не упрашивала! И теперь не буду… Посмотрим, какой ты Сухов! Сколько лет прошло, Пима, а ты все еще на меня стойку делаешь… Может быть, ты и забыл, а вот он – нет. И ему плевать на то, что и с чем ты не смешиваешь…
Губатый молчал. Спорить было глупо. А делать надо было минутой раньше. Теперь уже ситуация требовала держать марку.
«Дурак, – подумал он про себя. – Конченый дурак! Ты никому ничего не должен. В конце концов, ты хозяин судна, и только от тебя сейчас зависит успех дела. Можешь считать ее входящей в плату за участие».
Он переложил руль влево. «Тайна» неторопливо стала бортом к пологой волне, и ритм качки опять сменился. В ответ из кубрика раздался болезненный стон.
– Ладно, – сказала Изотова не скрывая издевки. – Он страдает. Ты рули. Я пойду на нос, позагораю. Все будут при деле.
Она живо спустилась в каюту, оттуда раздался голос Ельцова, больше похожий на плач. Потом она что-то ему ответила и почти сразу появилась в рубке, с полотенцем под мышкой и в солнцезащитных очках.
Одарив Губатого обворожительной усмешкой, она проскользнула по борту на бак и, расстелив полотенце поверх брезента, которым была затянута крышка люка, сбросила с себя и майку, и парео и трусики.
Вот черт! – сказал про себя Пименов. – Черт, черт, черт!!!
Она, конечно, изменилась за эти годы. Он помнил ее совсем молодой девушкой, теперь перед ним была женщина. И, надо сказать, красивая женщина. Совершенно без комплексов. Только белая, как молоко.
Оставшись в одних очках, она сложила одежду рядом с полотенцем, подошла к рубке и, приложив палец к губам, поманила Леху пальцем, а когда он, словно загипнотизированный, подался вперед, сказала тихонько на ухо:
– Подумай, Пима! – и подмигнула.
– Интересно, насколько меня хватит? – спросил себя Пименов, наблюдая, как в двух шагах от него и в полутора метрах от своего страдающего морской болезнью мужа, Изотова тщательно растирает себя кремом от загара. Процесс был увлекательным, Ленка сумела превратить эту процедуру в подобие стрип-шоу. Закончив растирание, она помахала Губатому рукой и улеглась на полотенце, подставив солнцу пышные ягодицы.
«Похоже, что не надолго, – решил Леха. – Ох, ненадолго».
В кубрике жалобно, как ночная птица, застонал Ельцов.
Пименов заставил себя посмотреть на приборы. До бухты оставалось чуть менее двадцати пяти морских миль.
– Смотри, – сказал Ельцов, указывая пальцем на скалу, образующую природный волнорез. – Совершенно черная скала слева.
– Если это она, – возразил Губатый, рассматривая берег в бинокль.
Он не хотел пока соглашаться с Олегом, скорее всего, просто из вредности. Скала, огораживающая бухту с северо-востока, была, конечно же, та самая, что присутствовала в описании бабульки. Маленькая Медведь-гора, только медведь на этот раз был черный, как смоль. Какие у нас там медведи черные? Гризли? Или гималайские? Голову этот мишка, как и положено, опустил в воду, метрах в ста шестидесяти от берега. Если судить по цвету воды – возле самой скалы было глубоко. А дальше – дальше была неизвестность. Похоже, что в самой бухте судоходство было невозможно – сплошные камни, замшелые, как тысячелетние черепахи, рядом – провалы заполненные синей, как индиго, водой, тут же желтоватая россыпь галечной мели.
– Это она, – проговорил Ельцов с убеждением. – Тут весь берег рыжий – сланцевые породы, глина, гранитные вкрапления. А эта скала – черная. И здоровая.
Он был бледен, как дизентерийный больной. И, хотя он умылся, пахло от него кисло – потом и старой блевотиной.
Солнце клонилось к закату. Воздух был прозрачен, и силуэты сосен, покрывавших вершину обрыва, и тех, что росли на самом обрыве казались нарисованными кистью художника, тонкими четкими мазками: темно-коричневым и зеленым по светло-коричневому и голубому.