Борис Ельцин. Послесловие

Ельцин говорил:
— Нет у ряда партийных руководителей мужества своевременно и объективно оценить обстановку, свою личную роль, сказать пусть горькую, но правду, оценивать каждый вопрос или поступок — и свой, и товарищей по работе, и вышестоящих руководителей…
Далее он произнес фразу, сразу расположившую к нему людей:
— Делегаты могут меня спросить, почему же об этом не сказал, выступая на XXVI съезде партии? Ну что ж, могу ответить, и откровенно ответить: видимо, тогда не хватило смелости и политического опыта…
Резкая речь Ельцина не могла не обратить на себя внимания. Как странно: Ельцин никогда не умел говорить так складно и легко, как Горбачев. И речи Михаилу Сергеевичу писали лучшие в стране мастера. Но по прошествии лет никто не вспомнит ни одной речи генерального секретаря, поразившей людей. А выступления Ельцина всякий раз производили неизгладимое впечатление.
Помощник Горбачева Георгий Шахназаров вспоминает, как сильно на него подействовала речь Бориса Николаевича:
«Публично покаявшись в том, что не нашел смелости выступить против благоглупости брежневского режима, Борис Николаевич сразу перешел в разряд деятелей общенациональных.
Так непривычно, так дико было слышать подобные признания с высокой съездовской трибуны, что свердловский первый секретарь покорил сердца многих, истосковавшихся по искреннему, идущему от сердца слову. К тому же могучее телосложение, благородная седая шевелюра, открытый взгляд выразительных серых глаз, горделивая осанка — все это производило отрадное впечатление. Женщины были покорены, мужчины не скупились на похвалы…
Сам я, не скрою, с восторгом выслушал его выступление на съезде и уже в первом перерыве, обсуждая услышанное с коллегами, высказал мнение, что Горбачев получил сильного союзника, который может быть использован как своего рода «таран» демократических реформ…»
Ельцин мог выступать более напористо и смело, а Горбачеву оставалось следить за реакцией общества и либо поддержать смельчака, либо пожурить за излишнюю прыть. В таком тандеме они могли бы продержаться долго. Однако очень скоро выяснилось, что Ельцин не намерен играть роль «горбачевского авангарда» и будет добиваться собственного места на политическом небосклоне. Одновременно выявился его стиль как политического деятеля — резкие неожиданные шаги, нежелание идти на компромисс, готовность рисковать, ставить все на карту, чтобы не ограничиваться отдельными выигрышами, а «снять весь банк».
Весь первый месяц работы в горкоме Ельцин провел в поездках по городу. Это было нечто небывалое для Москвы. Первый секретарь побывал на Петровке, в Главном управлении внутренних дел, а потом поехал на один завод, на другой, третий, четвертый… Он заходил в магазины, столовые. Интересовался зарплатой, жилищными делами, детскими садами, пионерскими лагерями. Спрашивал не просто так: просьбы, которые мог исполнить, выполнял. Если обещал открыть в новом районе магазин или пуститьдополнительный автобус, то делал. Теперь, когда магазины открываются в силу экономической потребности, а не решением горкома, его усилия вызывают, наверное, улыбку, но тогда все это нравилось.
Ельцин ездил на метро и в троллейбусе, чтобы увидеть, как в час пик чувствуют себя горожане. Он сразу стал очень популярен. Он совсем не походил на других партийных чиновников.
Борис Николаевич сам заходил в магазины, в заводские столовые, стараясь застать продавцов и поваров врасплох, проверял, что продается, что спрятано под прилавком. Его охранник Александр Коржаков записывал замечания первого секретаря, потом ехал в горком, сам звонил секретарю горкома по торговле, сообщал, как прошла проверка, и диктовал замечания. Так Коржаков привыкал делать не свое дело. Собственно, он в этом не был виноват, его приучили.
Ельцин сократил ввоз рабочей силы — лимитчиков. Столица и без того перегружена, говорил он, пусть предприятия повышают производительность труда. Открылись полторы тысячи новых магазинов, стали проводиться торговые ярмарки. Первый секретарь устраивал в городе «санитарные пятницы» — выгонял чиновников убирать улицы.
Люди жаждали очищения и обновления, и он пытался очистить партийный аппарат от гнили и вообще преобразовать его. Москвичи увидели в нем искреннее желание улучшить их жизнь. Хотя было и другое — он хотел отличиться, доказать, что способен изменить жизнь в городе.
— Получили бумагу, — негодовал руководитель Украины Владимир Щербицкий, — секретарь Московского горкома Ельцин просит, чтобы к новогоднему столу москвичам поставили сто тысяч молочных поросят, из них на Украину дали разнарядку сорок тысяч. Разве он не знает, что поросята сейчас на вес золота? Ничего мы отправлять не станем.
Ельцин провел кампанию по искоренению семейственности в кадрах Министерства иностранных дел и Министерства внешней торговли. Он требовал, чтобы в элитарный мидовский Институт международных отношений принимали не только детей большого начальства, и вообще обещал добиться справедливости при приеме в столичные высшие учебные заведения. Став президентом, Борис Николаевич уже не будет так строг к родным и родственникам. Как минимум, его собственная семья приобретет невиданное влияние на государственные дела.
Известный артист Леонид Броневой вспоминал, как он участвовал в правительственном концерте в Кремлевском дворце съездов, читал «Стихи о советском паспорте» Маяковского. После концерта за кулисы пришел первый секретарь горкома Ельцин. Кто-то из артистов Свердловского хора спросил его:
— Борис Николаевич, как вам тут, в Москве? Он махнул рукой:
— Даже не спрашивайте!.. — повернулся к Броневому — Вы — сибиряк?
— Можно сказать — да, работал в Иркутске. Ельцин грозно повернулся к сопровождавшим его чиновникам Министерства культуры:
— Почему вы не даете людям звания?
А Броневому никак не присваивали звание народного артиста СССР. Слова Ельцина оказалось достаточно. Через несколько дней коллеги уже поздравляли Броневого.
6 мая 1987 года вечером на Манежной площади собралась манифестация общества «Память», которое начиналось с заботы о русской старине, но быстро сосредоточилось на борьбе с «вредоносным влиянием» Запада и евреев. Участники манифестации требовали зарегистрировать их организацию. Вволю поговорив о заговоре сионистов, манифестанты двинулись к Советской площади, к зданию Моссовета и потребовали встречи с первым секретарем Московского горкома. Неожиданно манифестантов провели в Мраморный зал, к ним вышел Ельцин и два часа с ними разговаривал. Ему горячо доказывали, что простому человеку невозможно пробиться к руководителям страны, а «Память» могла бы вместе с партией сражаться против общего врага — космополитизма, рок-ансамблей, американизации жизни… Ельцин отвечал очень спокойно:
— Вокруг вас много спекуляций. Многие вас охаивают. Но вы даете повод к этому близкими к антисоветским высказываниями. Мы рассмотрим вопрос о регистрации, но на истинно патриотической основе…
Эта встреча породила подозрения: «Память» была одиозной организацией, порядочные люди с ней дела не имели. Так, может быть, Ельцин разделяет идеологию «Памяти»? Сочувствует ей? Или же просто не разобрался? Больше он с людьми из «Памяти» не встречался. Скорее, в тот день просто хотел показать, что не побоится выйти из кабинета и заговорить с возмущенной толпой.
Никаких оснований для подозрений в антисемитизме Ельцин не давал. Хотя и поговаривали, что в свое время первый секретарь Свердловского обкома Борис Ельцин красным карандашом подчеркивал еврейские фамилии в списке работников Свердловской киностудии. Если это и было, то развития не получило.
Горбачев с раздражением говорил министру иностранных дел Александру Бессмертных и своему помощнику Анатолию Черняеву:
— Посмотрите, кто окружает Ельцина, кто его команда: евреи — все евреи!
В марте 1991 года председатель Верховного Совета России Ельцин провел заочную пресс-конференцию с помощью «Комсомольской правды». Его среди прочего спросили: