Врывалась буря (Повесть)
— Но-но! — пресек его Воробьев. — Без намеков!
— Комиссар, обещал ведь! — проговорил, горько усмехнувшись, Катьков.
— Веди в дом! — кивнув на атамана, приказал Егор Семенову.
В горнице Воробьев самолично налил Катькову полстакана, сам влил их ему и даже дал закусить огурцом. Атаман крякнул, похрустел огурцом, порозовел, глаза заблестели.
— Еще одна просьбица, комиссар! Мне бы на двор по-большому, иначе сам понимаешь, — он криво усмехнулся влажным губами, взглянул на Анастасию, сидевшую уже у окна в горнице в кофте и юбке. — И вас в неудобство введу, да и при Настеньке как-то… Ноги хотя бы развяжи, иначе-то как…
— Развяжи! — согласился Егор, дав знак Семенову.
Пока тот развязывал, Егор снова взглянул на катьковскую зазнобу. Бывают бабы, хочешь не хочешь, а морду все равно к ним воротит, глаза так и тянет к их бесовскому огню. Вот и Настя вроде в окно смотрела, а все говорили ради нее, и она была главной во всем, что происходило. Прилип мигом и Егор, ощущая странный озноб по всему телу. Это его злило, а главное, он никак не мог понять, отчего такое происходит. И ведь не сладишь с собой, вот в чем заноза, вздохнул он.
Семенов развязал ноги атамана.
— Своди! — приказал Воробьев. — Да смотри в оба, головой отвечаешь!..
Что тогда случилось с Егором, он до сих пор не понимает. В голове еще вертелась эта глупая фраза: «Уборную проверь!» Но глаза косились на Настю, она сидела притихшая, грустная, точно разом прозрела и поняла, в какую историю влипла. И Воробьев указание такое не дал. Он думал, брать с собой эту двадцатилетнюю статную девку или нет. Брать — значит портить ей всю жизнь, а так она еще могла начать ее по-новому, уехав, конечно, из поселка туда, где ее никто не знал. Знали о ней лишь Миков, Чекалин и Семенов, и Егор мог бы с ними поговорить, объяснить им, почему он так делает, наконец, они могли бы решить этот щекотливый вопрос сообща. Сергеев обязательно заведет дело, припишет соучастие в грабежах, убийствах, а какое у ней соучастие?! Наверняка Катьков и жить с собой ее принудил, вот и выходит, что она кругом пострадавшая…
Егор вздохнул, походил по комнате, сел.
Но и не взять нельзя. А вдруг Катьков или кто другой из бандитов выложит про Настю такое, от чего без нее следствию нельзя никак. Тогда Сергеев отыграется на Егоре всласть. Уже давно меж ними черная кошка пробежала, хоть Воробьев и считается сергеевским выкормышем. А Воробьев такую оказию обязан предусмотреть, на то он и старший оперуполномоченный и вроде как заместитель Сергеева.
Так раздумывал Егор, не зная, как решить сей щекотливый вопрос, как вдруг раздался выстрел, потом еще один и еще, и Воробьев, ошалев, выскочил во двор. Семенов бледный стоял возле уборной, руки у него тряслись, он не мог выговорить ни слова.
— Что?! — вскричал Воробьев, но без семеновских объяснений все тотчас понял: в уборной еще загодя Катьков припрятал нож и наган, а заднюю дверцу сделал съемной. На полу валялись обрезанные веревки. Уборная стояла у леса, из глубины которого доносились теперь выстрелы: за Катьковым гнались Миков и Чекалин. Но сердце у Воробьева тревожно сжалось и не зря: Катьков ушел, ранив Микова…
II
Очнувшись от дремы и уже трезво глядя перед собой, Егор вдруг ясно осознал, что промашка с Катьковым была только его, и ничья больше. Причем, Катьков, может, и углядел даже то, как Воробьев с интересом косится на Настю, невольно оглядывая ее крепкое тело, и точно в этот момент попросился, не решившись больше откладывать побег. И если б голова Егора была занята им, Катьковым, он не допустил бы того, что отправил атамана с одним Семеновым. Даже уловка-то была наивная и не раз уже употребляемая бандитами: то уборная, то баня, но здесь подвело еще и то, что Воробьев без единого выстрела захватил живьем всю банду. Неожиданная победа вскружила голову, и он профукал самое главное.
Теперь Сергеев ходил мрачный, с ним здоровался сквозь зубы и, дабы уязвить Егора сильнее, отстранил не его, а Семенова, заведя на него особый допросный лист, который вместе со своим рапортом по ликвидации банды Катькова отослал в Свердловск ПП, полномочному представителю ОГПУ по Уралу Свиридову.
Егор попробовал было возразить и взять все на себя, но Сергеев оборвал его, заявив, что есть для этого дополнительные интересные детали, а на него, Воробьева, Сергеев уже наложил взыскание в виде выговора и что, как только эта копуша Антонина отпечатает приказ, Сергеев также пошлет его ПП в Свердловск. На том разговор и окончился.
Егор поднялся из-за стола, за которым дремал, зевнул, сладко потянулся, привстав даже на носки. Поежился, сбросив с себя озноб. Дрова в печке давно прогорели, а вьюшку закрыть он забыл. Теперь, задвинув ее, Воробьев подумал, что не грех будет протопить снова, зима хоть и отходила, но спуску не давала, заворачивая под тридцать. Егор выскочил в коридор, снял гимнастерку, оставшись в одной нательной рубахе. Вода в умывальнике замерзла, и он, разбив лед, плеснул ледяной водой на лицо. Щеки ожгло, Егор вытерся полотенцем, и они враз запылали.
— Мы красные кавалеристы, и про нас… — вдруг запел он и осекся: нет, не про него, не про него эта песня.
Лампочка горела слабым красноватым светом, подмигивала, и Воробьев, подойдя к ходикам, подтянул гирьку. Часы показывали пять утра, и за окном откуда-то сверху накатывала мутная синька.
До побега Катькова Егор был герой, и даже Прихватов глядел на него с восхищением. После же, несмотря на то, что везли всю банду и гору оружия, особой радости не ощущалось, будто дело не доделали, да так оно и было.
— Так-так-та-ак! — стараясь взбодриться и не падать духом, пробормотал Егор, принес дров и снова затопил печь. Согрел воды и, намылив щеки, стал бриться, все еще размышляя о Катькове и Семенове. Дважды порезался, ибо бритва брала хорошо. Воробьев ею даже гордился. Побрившись и для форсу побрызгав на себя одеколоном, Егор осмотрел свое лицо в тусклое зеркальце. В детстве он крепко переболел оспой, и следы ее делали лицо грубым и корявым. «Твоей рожей только заборы прошибать», — шутил Сергеев, и он был в чем-то прав. Во всяком случае, бандиты и прочие враждебные элементы чувствовали и уважали в его лице ту грубую силу, с которой шутковать много не следовало. И хотя в ярости Егору не было равных, все же он был человеком ранимым и любую несправедливость, обиду, даже невнимание переживал очень остро и болезненно. Теперь, по прошествии двух дней, он все никак не мог успокоиться, казнил себя то за Катькова, то за Семенова, сердце жгла боль, ибо по его ротозейству страдал хороший парень, который мог бы стать настоящим чекистом. Все это мучило Егора. Хотя, если вдуматься, это была самая удачная операция за многие годы: взять живьем с оружием целую банду редко кому удавалось. Всех, кроме Воробьева и Семенова, отметили в приказе. Даже в местной газетке «Вперед» напечатали про ликвидацию банды, приписав в конце, что ликвидацией руководил старший оперуполномоченный Краснокаменского отдела ОГПУ т. Воробьев Е. Г. Но восторгов в заметке не было. Просто сообщили, и все.
И все бы не так было обидно Егору, если б в той же газетке на первой полосе не поместили бы другую заметку: «Геройский поступок» — с портретом дежурного по вокзалу Николая Митрофановича Левшина. Проходя мимо разъезда, что при выезде из Краснокаменска, он заметил горящую буксу у одного из вагонов и, вскочив на ходу, добрался до паровоза, остановив весь состав и предотвратив тем самым возможное крушение. Левшина премировали сапогами, в газетке дали колонку про его подвиг и пузырчатый блеклый снимок, на котором, правда, Левшин на самого себя походил мало. Но именно этот портрет Антонина, секретарша Сергеева, вырезала из газеты и повесила на стенку. За одно это Егор был готов все бросить и отправиться на поиски Катькова.
