Девушка и ночь

Вконец опешив, я попросил ее повторить, и она объяснила:
– Это все Алексис… меня заставили. Я не хотела с ним спать.
Именно так она и сказала. Слово в слово. Я не хотела с ним спать. Этот мерзавец Алексис Клеман принудил ее к тому, чего ей совсем не хотелось.
Я встал с кровати, полный решимости.
– Я все улажу, – заверил ее я, направляясь к двери. – Скоро вернусь.
И я вышел из комнаты, столкнувшись на пороге с Фанни, державшей в руках поднос с чаем.
Пока мне было невдомек, что, произнеся последнюю фразу, я дважды солгал. Во-первых, я не собирался ничего улаживать – наоборот. Ну и потом, я вовсе не собирался возвращаться к Винке. Вернее, даже если бы я и вернулся, она все равно исчезла бы из моей жизни навсегда.
6
Снегопад уже прекратился, но свинцовые тучи отбрасывали кругом мрачные тени. Низкое, будто налитое тяжестью, небо предвещало скорое наступление ночи.
Меня терзали противоречивые чувства. От Винки я вышел злой и возмущенный ее признанием, хотя и в некотором смысле полный решимости. Все вдруг встало на свои места: Алексис оказался лжецом и насильником. А я для Винки все еще кое-что да значил: ведь именно ко мне она обратилась за помощью.
У Алексиса Клемана мать была немка, а отец француз. Сам он окончил университет в Гамбурге и в Сент-Экзе работал по контракту. Как учитель-иностранец, он имел право на служебное жилье в небольшом здании у озера.
Корпус, где жили преподаватели, стоял неподалеку, рукой подать. Чтобы добраться туда, я решил срезать дорогу и пройти через строительную площадку будущего спортивного корпуса. Каменные плиты, фундаменты, бетономешалки, кирпичные стены – все это как будто исчезло, скрывшись под толстым слоем пока еще девственно чистого снега.
Улучив удобную минуту, я принялся не спеша искать себе оружие и в конце концов обратил внимание на железный прут, который рабочие оставили в ручной тележке возле кучи песка. Не скажу, что я действовал спонтанно. Во мне что-то пробудилось. Какая-то древняя, первородная жестокость обуяла меня. Подобное состояние я переживал лишь один раз в жизни.
Я до сих пор помню тот пьянящий воздух, одновременно леденящий и жгучий, чистый и солоноватый на вкус. Помню, как он будоражил меня. Я уже совсем не походил на измученного ученика, корпящего над задачей по математике. Я превратился в бойца, воина, храбро вышедшего на линию огня.
Когда я наконец добрался до преподавательского корпуса, стало почти темно. Вдалеке, в мрачных водах озера, отражалось небо, переливаясь дрожащими серебристыми бликами.
Днем – включая выходные – в вестибюль преподавательского общежития можно было попасть без звонка и ключа. Здесь, как и в интернате для учащихся, царили холод и тишина – кругом не было ни души. Я решительным шагом поднялся по лестнице. Я знал, что преподаватель философии был у себя, потому что еще утром слышал, как моя мать разговаривала с ним по телефону и он предупредил ее, что рейс до Мюнхена отменили из-за непогоды.
Я постучал в дверь, за которой играло радио. Алексис Клеман открыл мне, ни о чем не догадываясь.
– А, здравствуй, Тома!
Он походил на теннисиста Седрика Пьолина – высокого брюнета с кудряшками, спускавшимися до нижней части затылка. Он был сантиметров на десять выше меня, да и выглядел покрепче, но тогда это не произвело на меня ни малейшего впечатления.
– Видал, какая погодка?! – воскликнул он. – Надо же, а я собирался покататься на лыжах в Берхтесгадене. Уверен, там снега куда меньше, чем здесь!
В комнате было жарко. Возле двери стояла большая дорожная сумка. Из маленького радиоприемника изливался медовый голос: «Программа «Воображаемые» на сегодня закончена, но оставайтесь на «Франс-Мюзик» вместе с Аленом Жербе [55] и его джазом…»
Клеман уже собирался пригласить меня к себе, как вдруг заметил в моей руке железный прут.
– Что это ты?.. – начал было он, вытаращив на меня глаза.
Времени на раздумья и разговоры не было.
Первый удар обрушился сам собой, как будто мою руку направлял кто-то другой. Удар пришелся Клеману прямо в грудь – ошеломленный учитель отшатнулся. Второй раз я шарахнул его по коленке – он взревел от боли.
– Ты зачем ее изнасиловал, ублюдок?!
Алексис Клеман попытался уцепиться за стойку, служившую перегородкой между комнатой и кухонькой, но, падая, опрокинул ее. На плиточный пол грохнулась и разбилась вдребезги стопка тарелок с бутылкой «Сан-Пеллегрино», но это ничуть не умерило мой пыл.
Я полностью потерял контроль над собой. Учитель лежал на полу, а я дубасил его без передышки. Удары сыпались на него методично, с поразительной силой. Я бил его то ногами, то прутом. Я представлял себе, как он насилует Винку, и это только подстегивало мои ярость и злость. Я уже не замечал Клемана. И не принадлежал самому себе. Мне казалось, что я совершаю нечто непоправимое, но остановиться было не в моих силах. Я превратился в смертоносный маховик – марионетку в руках демиурга-разрушителя.
Но ведь я же не убийца!
Это был внутренний голос – он прозвучал в моей голове. Чуть слышно. Как слабая отговорка. Как последний призыв на пороге необратимости. Я вдруг отшвырнул железный прут и застыл как вкопанный.
Клеман воспользовался моей нерешительностью. Собравшись с силами, он вцепился мне в голень, я поскользнулся на гладкой подошве, потерял равновесие. И тоже рухнул на пол. Хотя учитель был изрядно покалечен, он тотчас оказался верхом на мне, превратившись из жертвы в хищника. Он давил на меня всем своим весом, обхватив коленями мое тело, точно клещами, и не давая мне пошевелиться.
Я открыл рот, чтобы закричать, но Клеман уже успел схватить осколок бутылки. Держась из последних сил, я увидел, как он вскинул руку, собираясь всадить в меня длинный кусок битого стекла. Время будто застыло, и я на мгновение почувствовал, как из меня уходит жизнь. Это было одно из тех мгновений, которые, кажется, длятся не одну минуту. Одно из тех мгновений, которые решают не одну судьбу.
И вдруг все завертелось с бешеной скоростью. Мне на лицо хлынул поток теплой бурой крови. Тело Клемана обмякло – воспользовавшись этим, я высвободил одну руку и утер глаза. А когда разомкнул веки, то сквозь мутную пелену разглядел Максима – он возвышался над темной кучей, в которую превратилось бесформенное тело учителя. Я разглядел его светлые волосы, куртку «Челленджер», а под ней серую шерстяную кофту «Тэдди» с нашивками из красной кожи.
7
Максиму понадобился всего лишь один удар ножом. Быстрое движение, сверкающий клинок, чуть длиннее резака, как будто слегка полоснувший Алексиса Клемана по яремной вене.
– Надо вызывать врача! – поднимаясь, вскричал я.
Но было уже поздно, и я это знал. Клеман был мертв. А я – весь в крови. Кровь была у меня на лице, на волосах, на свитере, на кроссовках. Я ощущал ее даже на губах и на кончике языка.
Какое-то время Максим, как и я, стоял ошарашенный, обалдевший, потерянный, не в силах произнести ни слова.
Впрочем, мы собирались звонить не в «Скорую помощь», а в полицию.
– Погоди! Мой отец, наверное, еще там! – обретя дар речи, воскликнул он.
– Где – там?
– У будки охранника!
Максим выскочил из комнаты Клемана, и вслед за тем я услышал, как он помчался вниз по лестнице, бросив меня рядом с трупом человека, которого мы убили.
Как долго я оставался один? Минут пять? Четверть часа? Под глухим покровом тишины мне снова показалось, что время застыло. Чтобы не смотреть на мертвеца, я, помнится, прилип носом к окну. Над подернутой зыбью гладью озера теперь висела непроглядная тьма, словно кто-то повернул выключатель и вырубил отражавшийся от нее серебристый свет. Я попытался зацепиться глазами хоть за что-нибудь, но мой взгляд утопал в мерцавшей кругом снежной пелене.
Уставившись в эту бездонную белизну, я думал о том, во что отныне превратилась наша жизнь, потому что отлично понимал: привычное равновесие нашей жизни только что нарушилось навсегда. Это было вовсе не похоже ни на страницу, которую можно перевернуть, ни на конец эпохи. Это было сродни адскому огню, который полыхал вовсю под снегом.