Мой лучший Новый год
Чернильный чертик меня обрадовал и успокоил. Я вернулась в детскую и с гордостью показала рисунок Косте, а он, конечно, начал меня дразнить:
– Завтра все скажут: «Девочка с татуировкой! Смотрите, девочка с татуировкой!»
Я никогда не сомневалась в словах брата, что понятно уже по истории с «папиными валенками». Мне даже в голову не пришло, как эти «все» увидят моего чертика, ведь на каждом человеке в такой мороз надето по четыре слоя одежды! Я разрыдалась от горя и унижения, и тогда мама бросила свою диссертацию и теперь уже действительно рассердилась. Выяснив, в чем дело, она в момент стерла чертика с моего пуза при помощи ваты и капельки одеколона «Саша», и теперь я уже оплакивала то, что у меня больше нет чертика…
В общем, неделька выдалась довольно нервная. Еще и папа ходил с каким-то очень невеселым лицом, а я считала, что любое невеселое лицо в нашем доме имеет отношение ко мне. Именно я должна быть причиной для чужого недовольства и беспокойства – более никто и ничто. Чудесная была, как вы заметили, девочка. Мне, взрослой, такие решительно не нравятся.
Папа мой к тому времени уже давно защитил докторскую и работал профессором, как я выражалась, в университете. Много позже я узнала, что в начале карьеры разлет интересов у него был широченный – от латыни и античной литературы до этимологии и топонимики, ставшей в конце концов главным делом его жизни. В промежутках между лекциями и научными экспедициями папа играл на фортепиано (для любителя, начавшего обучение в возрасте сорока с лишним лет, – очень даже неплохо); в сезон, строго по лицензии, бил в лесах рябчиков, тетеревов и глухарей, а не в сезон патрулировал в лесу для ловли браконьеров. Взятыми глухарями он особенно гордился, а взятых браконьеров презирал. С Костей их сближала любовь к лесной жизни: охоте, рыбалке, экспедициям, дальним походам. Со мной в моем раннем детстве общего у нас было значительно меньше. Я лесной жизни не любила, один раз меня взяли за грибами, всей семьей собрались – и сильно пожалели. Я двигалась с тайком прихваченной книжкой от пенька к пеньку и на каждом норовила посидеть и почитать (читать очень любила). По очередному окрику вставала, как во сне, и топала на голос – до следующего пенька или грибной поляны, где движение замедлялось. Происходящего вокруг – лес, не лес – в упор не замечала. Мне нравились романы Дюма и карикатуры из журнала «Крокодил».
В том, что касалось персоны Деда Мороза, мы с братом проявляли редкостное единодушие. Считали себя уже достаточно взрослыми для того, чтобы не верить в чудаковатого старца с возрастными нарушениями слуха (иначе для чего его нужно так громко, хором звать на елках, выстроившись в хоровод?), но не хотели лишить родителей радости еще раз сыграть с нами в эту игру.
На дом к нам Дед Мороз не являлся. Может, у родителей просто не было денег на такой сервис, а может, они к нему и не стремились. До сих пор с замиранием сердца слушаю чужие детские впечатления: например, мой муж, будучи мрачным шестилетним мальчиком, увидев в дверях красную шубу и белую бороду, тут же метнулся в детскую и скрылся под кроватью. Дед Мороз, потея от натуги, пытался достать оттуда ребенка и обслужить его согласно прейскуранту, а мама причитала:
– Ну как же, Кеша, это ведь Дед Мороз! Он тебе подарок принес!
– Пусть оставит подарок и немедленно убирается! – был дан ответ из-под кровати.
Или вот еще кто-то рассказывал: Дед Мороз пришел к ним домой то ли к пятым, то ли к восьмым по счету, и к белой бороде его намертво прилипла засохшая килька. (Точно так же – намертво – она прилипла к памяти девушки, которая об этом рассказывала, а следом – и к моей.)
У нас праздник устраивался четко, по плану, как, кстати, и все остальное. За несколько дней до Нового года папа и Костя покупали елку на базаре, приносили ее домой спутанную и жалкую, а потом она отогревалась в тепле, протягивая ветви к дивану и телевизору. Мы с мамой наряжали ее, то есть наряжала мама, а я вертелась под ногами вокруг ящика с подзабытыми уже елочными игрушками, который доставался с антресолей только к моменту украшения елки.
Мне нравилось вынимать из игрушек упругие острые шпильки, на которых крепились петельки с продернутыми нитками. Иногда я случайно кололась этими шпильками до крови, но это не убавляло моего энтузиазма. С энтузиазмом у меня вообще никаких проблем не было. Напоследок окутав елку мишурой и опутав гирляндой с маленькими цветными лампочками, мама ставила под нижние ветви ватного Деда Мороза в желтом полушубке и пластмассовую Снегурочку, с лица которой годы давно уже смыли глаза и рот, так что я нарисовала ей новые – шариковыми ручками голубого и красного цвета.
Часов в восемь мы садились за стол, что-то ели (эта часть праздника меня в те годы совершенно не занимала) и пили, после чего под елкой таинственным образом появлялся мешок с подарками. Я не знаю, когда мама или папа успевали его туда подсунуть, – мы с Костей ни разу не смогли это отследить. Дед Мороз и Снегурочка с чернильными очами находились вне подозрений.
Потом мы доставали подарки из мешка и угадывали, кому они предназначены. Ни разу не случалось, чтобы я ошиблась и возжелала что-то, приготовленное для брата, или наоборот: и вкусы наши были различны, и родители хорошо знали, кто из нас о чем мечтает. Я мечтала обычно вслух, громко и на всякий случай много раз, а брат – тихо и секретно, но в результате каждый получал то, что хотел. В этом таилось еще одно волшебство, загадочное умение родителей.
Взрослые у нас никогда не получали подарков от Деда Мороза. Он приходил только к детям, и, в общем, это казалось разумным. Заканчивался вечер всякий раз одинаково: я умоляла маму разрешить мне хотя бы начать читать подаренную книгу или сыграть в новую игру, а она все равно выключала свет. Однажды, лет в пять, я в знак протеста за такой произвол улезла с одеялом под кровать, так и проспав там почти всю новогоднюю ночь.
Ночью я просыпалась – проверить подарки, которые лежали у изголовья (вдруг исчезли?). Обычно это были книги (как правило, Средне-Уральского книжного издательства). Довольно часто Дед Мороз дарил настольную игру. Изредка в мешке находилась мягкая игрушка, пластилин или карандаши, хотя особенно нами ценились фломастеры.
Сейчас я думаю, что мне тогда были важны не сами подарки, а их наличие. Главное, чтобы под елкой вовремя появился тот самый мешок (вполне прозаический, чуть ли не бельевой – никакого там бархата и витых золоченых шнуров) – и чтобы в нем лежало нечто новое, предназначенное только мне. Я не помню, чтобы хотя бы раз осталась огорчена или разочарована подарком к Новому году или ко дню рождения. Даже самые скромные подношения всегда вызывали радость и чувство горячей благодарности…
В тот вечер, как я уже сказала, папа был невесел и пытался скрыть это от нас, но мы все равно видели, что он не в настроении, и каждый на свой лад старался отвлечь его от грустных мыслей.
Мама, как всегда, делала одновременно сто разных дел, и можно было не сомневаться в том, что каждое из этой сотни будет сделано безупречно. Ровно в семь часов вечера раздался звонок, и сердце мое подпрыгнуло, как обернутый фольгой мячик из тех, которые продают у входа в зоопарк. Нет, я не верила в Деда Мороза, но даже у самого отъявленного атеиста сердце порой прыгает мячиком.
– Кто там? – спросила я у двери. Дверь ответила:
– Снегурочка.
Я отворила – и, к своему глубочайшему разочарованию, увидела никакую не Снегурочку, а самую обыкновенную тетю Надю, мамину подругу, которая жила неподалеку и решила поздравить нас с праздничком. Мне ее шутка категорически не понравилась. Не говоря уже о том, что никаких подарков тетя Надя с собой не принесла, зато довольно долго сидела с мамой на кухне, где что-то варилось, жарилось, пеклось, в общем, происходило.
Костя в детской дочитывал «Уленшпигеля», а я маялась, слоняясь по дому и не зная, чем себя занять. Только дети умеют страдать от скуки с полной отдачей, взрослые от страха перед этим чувством в момент находят себе с десяток разных занятий.