Мой лучший Новый год

О торте стоит рассказать подробней. Потому что эта история очень ясно характеризует тогдашний Советский Союз. В ней как в капле воды – и так далее.
Итак, торт «Птичье молоко» – абсолютный хит тогдашних вкусняшек. И совершенно недостижимая для большинства вещь. Пекут его по оригинальной рецептуре в единственном в столице месте – кажется, в ресторане «Прага», и больше нигде. Ежедневно в продажу поступают сто, что ли, тортов, которые мгновенно расхватываются очередью, что образуется чуть ли не с вечера, время от времени проводя переклички. (Без очереди и перекличек, повторюсь, мало что обходится в Союзе.) Но, как при каждом дефиците, существуют люди – пекари и руководители ресторана, – которые ради своих знакомых могут хвост обойти. На этих благородных товарищей есть выход у моей молодой коллеги из ВНИИиПИ. Вдобавок она учится на заочном в МЭИ, который я недавно окончил. И ей к грядущей сессии срочно требуется качественно решить контрошу по высшей математике. А я ведь (зачем-то) учился хорошо, все формулы и подходы помню.
И вот мы заключаем сделку по очень популярной в советские времена схеме «ты – мне, я – тебе». Я решаю для нее контрольную, она достает мне торт к новогоднему столу. Правда, не целый, а половинку. Почему половину, тоже понятно: сразу два торта в одни руки достать никак невозможно, а надо ведь, чтобы и девушка полакомилась вкуснотищей.
Итак, к визиту невесты все готово. На тридцать первое декабря я беру отгул. На третье января – тоже. Если кто не помнит, никаких длинных зимних каникул в Советском Союзе не существовало. Люди выходили работать прямо третьего.
Тридцатого декабря весь НИИиПИ собирается в актовом зале на торжественное собрание. Докладывают директор, секретарь парткома, председатель профсоюзного комитета, секретарь комсомольской организации. Подводят итоги года: во исполнение решений двадцать шестого съезда КПСС и так далее.
Затем концерт: к нам приезжают артисты с Таганки. Высоцкий к тому времени уже умер. Золотухин-Филатов-Хмельницкий слишком великие для нашего энергетического НИИ. Поэтому выступают звезды второго плана: Антипов, Славина. Веселят почтенную публику отрывками из спектаклей и песнями Высоцкого.
Потом втихаря, в пустых и полутемных кабинетах, мы пьем с друзьями водку. Я впервые рассказываю им по секрету, что женюсь и ухожу из постылого института.
Дома, в пустой квартире, волнуясь предстоящей встречей, ворочаюсь, никак не могу уснуть. Забываюсь ближе к четырем. Будильник подбрасывает меня в семь.
Мы живем неподалеку от платформы «Ждановская» (сейчас «Выхино») – тогда тихий спальный район. Я бреду к станции по темным улицам, на которых все-таки чувствуется приближение Новогодья. И народу меньше тащится к метро, чем в обычный рабочий день, и люди как-то более расслаблены.
Возле станции – никаких магазинов, лотков, лоточков, реклам. Есть афиша кино на противоположной стороне. Несколько телефонов-автоматов. Три киоска: табачный, мороженое и почему-то металлоремонт. И еще есть железные прилавки, на которых летом тетеньки торгуют редиской и огурцами со своих огородов. Сейчас они абсолютно пусты, только торчит одинокий кавказец, продающий цветы. На прилавке расставлены подобия застекленных книжных полок, внутри которых горят, для тепла и освещенности, свечи – освещают вялые гвоздички.
– Молодой парень, гвоздика нада? – спрашивает он меня.
– Нада, – вздыхаю я.
Конечно, такому случаю гораздо больше подходят розы или хотя бы хризантемы, любимые Ленинградкой. Но где их возьмешь в декабре в Москве! Я покупаю семь красных гвоздик и сажусь в электричку.
Через сорок минут я на вокзале. Поезд прибывает в девять двенадцать. В пустынном зале ожидания, где нет ничего, кроме бюста Ленина, я гляжу на табло прибытия. Поезд ожидается вовремя. Цифры, указующие текущее время, застыли на круглой цифре: 09.00. А рядом: 31.12.1982. Электронные табло тогда редкость – символ нового, передового. И я говорю себе: запомни этот момент и эти числа. Как бы оно ни сложилось дальше, запомни. Интересно будет потом вспоминать.
Так и случилось.
Потом мы встречаемся с невестой, переходим с Ленинградского на Казанский и едем на совсем уж пустой электричке на станцию «Ждановская».
Дома я сразу выкладываю свой самый сильный козырь в виде «Птичьего молока» – все равно тортик вскрыт, можно не ждать гостей. Варю в турке настоящий, не растворимый кофе. Мне, конечно, хочется остаться наконец с Ленинградкой наедине дома, однако у нас имеется еще одно важное дело, которое требуется выполнить именно сегодня: подать заявление в загс.
«Зачем?!» – воскликнет внимательный читатель. Ведь вы планируете бракосочетание в Северной столице? Ведь вы там уже подали заявку? Все правильно, отвечу я, НО. Тот, кто спрашивает, или не знает, или забыл реалии советских лет.
Заявка в загс означала для советского человека – доступ к целой россыпи разнообразных благ. Обручальные кольца по сниженной цене – раз. Продуктовый набор в день бракосочетания – два. Возможность причесаться-подстричься-уложиться в самой крутой парикмахерской города. Плюс: талоны на закупку в специальном магазине «Гименей» различных товаров, необходимых для строительства новой семейной ячейки: постельного белья и одеяла, мужских рубашек (две штуки), костюма мужского и пары модельных башмаков, а также нижнего белья, отрезов ткани и парадных туфель для невесты, и прочее, прочее. Два приглашения, по месту прописки каждого, делают доступными в два раза больше магазинов.
Может возникнуть вопрос: неужели не существовало в ту пору ухарей, которые под видом брачующихся подавали липовые заявления, чтобы открыть себе халявный доступ к незаконным благам? Имелись, конечно. Но советскую власть на мякине не проведешь. Каждому, кто подавал заявку на брак, в паспорте рисовали – на странице, посвященной семейному положению – палочку. Поэтому больше одного раза вожделенное приглашение не выдавали. Единожды получил и не женился – больше не обломится.
Мы подаем заявление в ближайшем районном загсе, на улице Юных Ленинцев. Возвращаемся домой, а вскоре приходят гости – все тот же друг мой Валя с молодой женой.
Все у нас хорошо: и стол, и компания. За исключением пустяка: не работает телевизор.
Советские телевизоры вообще ломались часто. Для ремонта действовали десятки мастерских. В телефонном справочнике Москвы за 1991 год им отведено две полноразмерные страницы. И все равно мастера не дозовешься. (Кстати, дефицит и наглость чинильщиков – еще одна разрешенная тема для «сатирических» рассказов.)
Вот и теперь: единственный родительский черно-белый телик не в порядке. Есть только звук, изображение отсутствует. А ведь на Новый год Центральное телевидение демонстрирует самые забойные передачи. Главным образом, «Голубой огонек».
В нынешние времена, когда ничто не в дефиците, есть лишь проблема выбора (и отстранения от ненужного), я в два клика нашел в Сети тот самый, пропущенный нами «Огонек», что показывали в ночь на Новый, 1983-й. Сейчас особенно видно, какая это была, откровенно говоря, скучнятина и преснятина. Недаром передовая молодежь вроде нас «Огонек» тот если смотрела, то только фоном, чтоб что-то в углу бормотало. Хедлайнерами являлись все те же, что и нынче: Хазанов да Пугачева. (Только моложе и бодрее на тридцать пять лет.) Но вот кто, спрашивается, придумал ставить в эфир в новогоднюю ночь аккордеониста Ковтуна, адажио из «Лебединого озера», ариозо Ленского и украинский народный танец? «Заздравную» из «Травиаты», Людмилу Зыкину, Марию Биешу и цыганскую народную песню?
Спустя пару лет циничные журналисты мне объяснят: это оттого что специального телевидения, для генеральных секретарей и членов политбюро, пока не изобрели. Они смотрят Центральное вместе со всей страной. Поэтому «Огонек» должен подлаживаться под их вкусы – главных зрителей державы.
Кстати, в том «Огоньке» прозвучало три пиитических номера: во-первых, свои стихи читал Роберт Рождественский. С пародией на некоего современного поэта выступал Владимир Винокур. И с пародией на пародиста, Александра Иванова, – Геннадий Хазанов.