"На синеве не вспененной волны..." (СИ)

Юноша встряхнул золотистыми кудрями и усмехнулся своим переживаниям. И правда, зачем гадать и изводиться, когда для счастья ему, по большому счету, достаточно просто перешагнуть порог этой студии и окунуться в загадочный мир своего кумира?
Глубоко вдохнув свежий утренний воздух, Тимоти вежливо постучался и надавил на ручку. Дверь оказалась не заперта.
— Мистер Россетти? — позвал юноша, заглядывая внутрь.
Порыв ветра, ворвавшийся в открытые нараспашку окна и пронесшийся по студии озорным сквозняком, взъерошил золотистую челку, густой завесой прикрывшую яркие голубые глаза. Тимоти часто заморгал, убирая с лица растрепавшиеся кудри, и, проскользнув в студию, чтобы прекратить возникший сквозняк, неожиданно громко хлопнул дверью. Вздрогнув, он нерешительно застыл на пороге, с любопытством осматривая жилище великого художника.
К его некоторому удивлению, в необъятной студии, занимающей все мансардное помещение старого дома, оказалось совсем немного мебели: большой письменный стол, несколько стульев с полинявшей обивкой, древнее кресло, пошарпанный комод и огромная разворошенная кровать с красивой кованой спинкой. Пикантность жилищу придавали широкие бледно-лиловые полосы воздушной ткани, по-видимому, шелка, подвешенные под потолком и раздувающиеся на ветру, наподобие парусов, а также густо оплетающая стены изумрудная зелень комнатного плюща. Как и ожидал Тимоти, все возможные плоские поверхности, включая пол и широкую каминную полку, были завалены баночками с красками, разномастными кистями, карандашами, огрызками угля, картоном и бумагой с незаконченными набросками и прочей художественной утварью. Две палитры, небрежно брошенные на ящике у большого мольберта с подготовленным холстом, рябили сложным узором смешанных оттенков, а в воздухе, несмотря на распахнутые окна, витал ни с чем не сравнимый запах художественной мастерской.
— Мистер Россетти? — громче позвал юноша, и почти подпрыгнул, когда небольшая дверца, ведущая в соседнюю комнату — или гардеробную, или ванную, или еще бог знает куда — распахнулась, и на ее пороге показался взъерошенный полуголый хозяин.
Не заметив Тимоти, Габриэль с сонным видом почесал грудь, покрытую густой черной порослью, прошел к слабо тлеющему камину и снял закопченный чайник.
Юноша смущенно кашлянул.
— Доброе утро.
Чуть не выронив горячую ношу, Данте резко вскинул голову.
— Матерь Божья! — воскликнул он, схватившись за сердце и уставившись на Тимоти испуганными глазами. Но, увидев, что за гость побеспокоил его в столь раннее время, расцвел широкой улыбкой. — О-о! Утро доброе, молодой человек! — он прошел к столу, небрежно поставил дымящийся чайник на один из набросков и глянул на раскрытые карманные часы. — Я назначил вам на десять? — с некоторым замешательством уточнил Габриэль и, получив в ответ утвердительный кивок белокурой головы, усмехнулся. — Вы пунктуальны.
Тимоти скромно улыбнулся и пожал плечами.
— Прошу простить мой вид, я только поднялся, — извинился Габриэль, накидывая на плечи просторную серую рубаху, заляпанную краской. — Впрочем, придите вы минут на десять раньше — застали бы меня в еще более пикантном виде. Кстати… — пробормотал он под нос, снова подхватывая чайник и направляясь к небольшой дверце, — нехорошо заставлять даму ждать… Розалия, твоя горячая вода готова!
Художник бросил на юношу хитрый взгляд и, увидев, как тот покосился на кровать с перевернутой вверх дном постелью, рассмеялся.
— Господи, Тимоти, вы обладаете очаровательной способностью краснеть по любому поводу! Пожалуйста, не стойте столбом — проходите, я сейчас.
Данте исчез в соседней комнате, не прикрыв за собой дверь.
Тимоти, мысленно проклиная свою «способность», которая так очаровала художника, сделал шаг и замер, услышав откровенный влажный звук поцелуя, а потом мелодичное хихиканье и тихий возглас:
— Ненасытный!.. — Снова поцелуй и шелестящий стон. — Ну и как ты собираешься рисовать, когда твои штаны снова распирает?
— Писать, радость моя — я пишу, а не рисую… и я не виноват, что ты не оставляешь мне шансов и заставляешь мои чресла вновь и вновь желать тебя… м-м-м… — Тимоти, став невольным свидетелем пикантного разговора, вспыхнул еще ярче. — Лишь здесь любви творится волшебство: пока, противясь действию его, бегут часы, сбиваясь в тёмный ком, часы любви в пространстве огневом поют, и всё лучится оттого…*
Тимоти, которому хотелось провалиться сквозь пол, с невольным восторгом вслушался в рифмованные строки.
— Но и правда — нам пора, Розалия. Наш Гавриил уже тут и жаждет принести тебе благую весть.
Девушка снова захихикала.
В конце концов, после еще нескольких влажных поцелуев, совершенно растрепанный и тяжело дышащий Данте вернулся в студию.
— Простите, Тимоти, — без тени смущения солнечно улыбнулся он, сверкая потемневшими глазами. — Я вчера слегка перебрал, а лучшее средство от похмелья — жаркие объятия.
Юноша чуть кивнул, стараясь не смотреть на причинное место художника, намекающее о нереализованном желании. Возможно, он зря настолько идеализировал Россетти? Впрочем, все происходящее вовсе не говорит о похоти, решил он. Разве Данте не может быть влюблен в свою «Марию»? Может. Успокоившись этой мыслью, Тимоти улыбнулся итальянцу.
— Не понимаю я Маньяка… Как он это терпит?.. — усмехнувшись, проворчал Данте и слегка поморщился, запахивая рубаху и прикрывая возбужденную часть тела, а затем, как ни в чем не бывало продолжил: — Итак, вам нужно переодеться. Проходите за ширму, я сейчас подам ваш костюм…
Юноша прошел за пестро расшитую ширму и нерешительно потеребил пуговицу своего простого камзола.
— Простите, мистер Россетти, мне снимать…
— Все, — не дав ему договорить, ответил художник и бесцеремонно заглянул за яркую преграду, — снимайте все. И, — он тепло улыбнулся, — Тимоти, давайте договоримся обращаться друг к другу на «ты», иначе я начну ощущать себя стариком. А мне, между прочим, всего двадцать два, так что я не намного старше. Договорились?
— Д-да, — пролепетал юноша, — если вам… тебе так будет угодно…
— Вот и замечательно! — просиял Габриэль и всунул ему в руки нечто белоснежное и почти невесомое. — Переодевайся.
Тимоти скинул с себя одежду, аккуратно сложил ее на стуле и развернул предложенный итальянцем «костюм». Глаза юноши поползли на лоб — им оказалась длинная шелковая туника, вернее две полоски ткани, которые он должен был завязать на плечах тонкими лентами, и которые при малейшем дуновении ветерка легко бы предоставили его обнаженное тело на всеобщее обозрение.
— О, боже… — прошептал юноша и, откашлявшись, выглянул из-за ширмы.
— Мист… э-э… Габриэль, а… разве пояса или веревки не будет? Просто… — Тимоти запнулся и опустил глаза.
Данте удивленно вскинул брови, пытаясь понять, для чего его модели понадобилась веревка, и, уразумев, покачал головой. В темных глазах отчаянно заплясали бесенята.
— Нет, мой друг, — со вздохом объявил он и, сложив руки на груди, склонил набок голову. — Ну же, не стоит смущаться, Тимоти. И могу тебя заверить — никогда не стоит стесняться своего тела, тем более такого, как у тебя. — Данте обаятельно улыбнулся. — Отбрось ненужные сомнения и одевайся, мой Гавриил.
Юноша вздохнул, понурив голову.
Облачившись в сомнительную тунику, он вышел из-за ширмы и вопросительно посмотрел на художника.
— Ох, просто великолепно! — воскликнул Данте, окинув его горящим взглядом с головы до ног. — Пожалуйста, сюда, — он указал на невесть откуда взявшуюся низкую кушетку, стоящую у стены под самым окном.
Тимоти прошел, куда ему было велено, придерживая норовящую взлететь тунику.
— Она будет развеваться, — виновато произнес он, смущенно краснея и комкая легкую ткань.
— Не беспокойся, я прикрою окно, — пообещал Габриэль и, подавив озорной смешок, взял его за плечи, по-хозяйски развернув лицом к стене.
Юноша вздрогнул, когда пальцы художника прошлись по его телу, расправляя мягкие складки ткани, и закусил губу.