Неруда
Поэт задумывается над прошлым, сравнивает его с настоящим. В далекой дали осталась Батавия, дом на улице Проболинго. Восток, откуда он только что вернулся, поразил его. «Это огромный злосчастный человеческий род, — пишет Неруда, — но моя душа не приняла ни его обрядов, ни его богов». Молодожены поселились в скромном пансионе, поблизости от Национального конгресса. Настроение у поэта невеселое, но он часто встречается со старыми друзьями и все охотнее проводит время в памятных с юных лет барах.
Да, Неруда вернулся другим. В какой-то момент он порывается воскресить свою тайную любовь, пишет Альбертине, снова просиживает допоздна в «Геркулесе», в «Эль Хоте», в «Немецком ресторане», однако годы, прожитые на Востоке, духовная зрелость, пришедшая к нему в иных географических широтах, определили его новое мироощущение, и оно противостоит всему, что он видит вокруг себя. Многое переменилось в жизни поэта, даже его отношения с женой. А ведь он совсем недавно рассказывал о ней с таким восторгом в письме к отцу! Любовь быстро угасает. Неруда чувствует, как отдаляется от Маруки. Он проводит время за разговорами в тавернах, в барах, возвращается домой с рассветом и нередко видит на балконе жену. Бог знает, с каких пор она ждет его…
Официальные круги столицы встретили Неруду с полным равнодушием. Никто не выказал особой радости по поводу его приезда. Быть может, подумалось ему, он появился на родной земле раньше времени? Может, снова отправиться в чужие края? Нет! Он не вправе прерывать работу над стихами. Ведь по возвращении в Чили он сразу приступает ко второй книге «Местожительства». Да и вообще, надо показать соотечественникам, что им сделано за пять лет, прожитых вдали от родины.
В литературных кругах к нему поначалу тоже отнеслись с выжидательной сдержанностью, но в один из дней был устроен его поэтический вечер в столичном театре «Мирафлорес». Этот вечер длился часа полтора.
Я, еще зеленый юнец, только-только приехал в Саньяго с мечтой учиться в университете. Для меня, страстно влюбленного в поэзию, Неруда был человеком-легендой. Я никогда не видел поэта и мечтал его увидеть. Мне, разумеется, в голову даже не приходило, что я могу с ним познакомиться, пожать ему руку, вступить с ним в разговор. Я бы не осмелился на такое. Пределом моих мечтаний было увидеть Неруду, услышать его в нашем стареньком театре, пусть с галерки при погасших огнях… Я пришел пораньше и, как-то робея, волнуясь, занял свое место на самой верхотуре, где сидит публика попроще. Раздвинулся занавес — на сцене огромные ярко разрисованные маски. Нечто вроде ширм или еще одного занавеса, странного, непривычного. Сразу повеяло чем-то нездешним, таинственным, казалось, что это декорации для какой-то оперы с восточным сюжетом. Внезапно из-за огромных масок — больше чем в рост человека — раздался голос, тягучий, носовой, жалобный. Будто кто-то вел жалобу на одной ноте: «Как ты чиста при свете солнца и во тьме ночной, / какая победительная сила в твоей безбрежной белизне, / в твоей груди упругой, словно теплый хлеб, / в венце твоих волос иссиня-черных, / возлюбленная сердца моего!»
Неруда читал стихотворения из первой книги «Местожительство — Земля». Читал все тем же заунывным, обреченным голосом, без всякого напора, без модуляций, с какой-то душевной нехотью, обессиленно, вяло, будто хотел усыпить своих слушателей. Но вскоре это ощущение рассеялось. Нет, голос оставался прежним, а между тем почудилось, что он, этот голос, приносит шум неспешного наката волн, дыханье далекого ветра. И не столько потому, что в звуках голоса была особая освежающая прозрачность, сколько потому, что те слова, те строфы как бы утоляли жажду, пьянили, обволакивали, порождали совершенно неведомую атмосферу, в которой просматривалось, проступало борение мятущегося духа, раскрывался внутренний мир поэта, где обитали призраки, где сгустилось все его одиночество, все выстраданное, все его странствия и сомнения. И этот новый мир, новый поэтический язык сделали меня иным, непохожим на того, кто лишь час назад пришел в театр «Мирафлорес» и робко сел в дальнем углу галерки… В тот вечер многие из нас впервые услышали, как читает свои стихи Пабло Неруда. В его голосе слышалось звучанье арауканского рожка — трутруки.
Ну, а когда же мы увидим лицо поэта? Почему он прячется за ширмами? Выйдет ли к публике под шумные аплодисменты или его встретит пугающее молчаливое равнодушие? Добрая половина собравшихся наверняка сбита с толку и не знает, то ли восхищаться, то ли пожимать плечами в растерянности, в недоумении.
Неруда так и не показался своим слушателям, а ведь многие мечтали его увидеть. В тот раз мое желание не сбылось…
Через много лет, 24 и 25 сентября 1982 года, в зале средневекового Дворца Патричи в городе Сиена был проведен круглый стол, посвященный творчеству Пабло Неруды. Собрались авторитетные литературоведы, крупные ученые. Француз из Университета в Пуатье — Ален Сикар выступил с докладом, после которого вспыхнула яростная дискуссия. Тема его доклада — «Лицо под маской. Автобиографичность и вымысел в поэзии Неруды». В разгар ученых споров я взял слово, чтобы рассказать о том далеком поэтическом вечере, который состоялся полвека назад в Сантьяго, в театре «Мирафлорес», где Неруда спрятался от людских глаз за огромными восточными масками… И в заключение сказал, что я на стороне Алена Сикара.
56. Песнь песней?
Нет, Пабло Неруда не был рожден для канцелярской работы! Хотя я видел, как он сидел, согнувшись над официальными бумагами с карандашом в руке. Весь 1932 год поэт нес ярмо однообразной и мучительной для него чиновничьей службы. И не будь у него двух должностей, ему бы не свести концы с концами. Четыреста песо в месяц в Библиотеке Министерства иностранных дел. Да их едва хватало на оплату захудалого пансиона на улице Санто-Доминго! Жалованье в Министерстве труда было чуть больше. Неруда чувствовал себя каторжником, приговоренным к галере. Мыслями он был весь в поэзии… В сумрачном зале «Постоялого двора коррехидора» Неруда проводит еще один поэтический вечер. В тот же год выходит в свет второе издание «Двадцати стихотворений о любви», лишь восемь лет спустя после первого издания. Пока еще поэт не получил настоящего признания у себя на родине. Много позже, когда Неруда из почти безвестного поэта стал знаменитостью, книга «Двадцать стихотворений о любви» преодолела «звуковой барьер». Ее общий тираж превысил миллион экземпляров. Кто-то назвал эту книгу «Песнь песней» испаноязычной поэзии. Да, творец «Песни песней» и творец «Двадцати стихотворений о любви» — поэты милостью божьей. Но наш Неруда не похож на царя Соломона.
В Библии сказано, что царь Соломон сложил три тысячи притч и одну тысячу пять песен. Что ж, наш поэт не отстал от мудрого царя. Царь Соломон описал все деревья, рассказал о ливанском кедре и даже об иссопе {76}, пробившемся к свету из каменной стены. Он поведал о зверях, о птицах, о змеях и рыбах. А Неруда посвятил целые книги птицам, разным яствам и грубой пище, «дому на песке», «бесплодной географии», «камням неба» и «огненному мечу». Посмертно изданная книга «Огненный меч» — новая версия библейской легенды о Мужчине и Женщине, которые пережили Вселенский потоп. Многомудрый и чувственный царь воздвиг храм и воспел женщину. Неруда всегда хотел быть настоящим зодчим и поэтом… Возлюбленная Соломона куда словоохотливее нерудовской Альбертины. Соломон вкладывает в ее уста прекрасные слова, рожденные истинной любовью.
«Доколе царь был за столом, нард мой издавал благовоние свое. Мирровый пучок — возлюбленный мой у меня, у грудей моих пребывает… как кисть кипера, возлюбленный мой у меня в виноградниках Енгедских. Он ввел меня в дом пира, и знамя его надо мной — любовь… Голос возлюбленного моего! Вот он идет… Время пения настало. И голос горлицы слышен в стране нашей…»
Рубен Дарио {77} сказал однажды, что нельзя найти женщины, равной Суламифи, и воспеть ее так, как воспел ее царь Соломон: «Живот твой — круглая чаша, в которой не истощается ароматное вино; чрево твое — ворох пшеницы, обставленный лилиями». Неруда воспевал Женщину до конца своих дней, всю жизнь. Ни одну из его возлюбленных не звали Суламифью, но каждая была ею… Нет, к чилийскому поэту не приходила царица Савская, но он признался нам, что однажды выбрал в жены дочь владыки царства Мандалай, и не суть важно, что это лишь плод поэтического воображения. Наш поэт, не в пример творцу «Песни песней», не был женат на дочери фараона, но каждую из своих подруг он делал царицей, хотя ни одна из них не была знатного рода, а многие родились в бедных семьях. Царь Соломон обрел всесветную славу, был многоопытен в искусстве любви. Правда, на этот счет Библия весьма противоречива. В одном месте сказано, что у царя Соломона было шестьдесят цариц, восемьдесят наложниц, а девиц — без числа. Но Суламифь — чистая, совершенная голубица — одна-единственная. В другом месте Священного писания говорится, что у него было ни много ни мало — шестьсот жен и триста наложниц… Неруда не мог без смеха слышать слово «наложница». Одна из знакомых поэта состояла в гражданском браке с чилийским коммерсантом Висенте Наранхо. Это был донельзя забавный человек из нерудовского окружения. Во время одного судебного разбирательства ее назвали сожительницей, а потом, видимо для пущего эффекта, — «наложницей». Когда она рассказывала об этом Неруде, она хохотала до слез. Это архаичное слово звучало нелепо, дико, восстав, казалось, из глубины веков, оно пыталось отстоять нравы, предрассудки седой древности, доказать, что в мире ничего не изменилось…