Неруда
6. Суровый отец
Некоторые эрудиты усматривают антагонистическое противопоставление образов отца и матери в поэзии Неруды. Кое-кто прибегает в своих рассуждениях к истории и психоанализу. Когда заходит речь о Диего де Альмагро {13}, о хищных конкистадорах, жаждавших овладеть неведомыми землями, то порой видят в разбойном поведении этого испанского свинопаса символ теллурического насилия над собственной матерью. Вот и усердные нерудисты приходят к выводу, что поэт в известной мере неосознанно чувствует в своем отце нечто сродни насильнику-завоевателю.
Вырванные из контекста поэтические строки, быть может, дают основание делать и такие умозаключения. Однако там, где все доведено до крайности, нет правды. Отношение Неруды к отцу много сложнее. Тут сплелись страх и нежность, отстраненность и сочувствие. Да, Неруда действительно рисует отца резким и суровым, прежде всего в «Мемориале Исла-Негра». Он вспоминает, что тот, подходя к дому, каждый раз давал о себе знать чисто «профессиональным способом» — долго и пронзительно свистел в железнодорожный свисток. И следом гремел дверью. Когда приходил отец, «весь дом содрогался, пистолетным сухим выстрелом хлопали испуганные двери. Стонали лестницы и неприветно гудел высокий голос». Это мрачный «ночной образ» отца.
А в следующих строках поэт говорит убежденно: «А все же он — дневной». Создавая целостный образ отца, он называет его «капитаном» поезда, который летит навстречу занимающейся заре… Едва взошло солнце — высветились сигнальные железнодорожные флажки, фонари на маленьких станциях, отцовская борода, уголь, что кидают в топку… Его отец трудился, как и должно настоящему железнодорожнику. «Железнодорожник, ты моряк на суше, / где каждый малый порт — лесные дебри, / где нет волны морской, / и поезд твой летит вперед, / свершая плаванье земное».
У этого сурового человека было доброе сердце, он любил шумное застолье с друзьями, где торжествовал дух братства. Звенели сдвинутые стаканы, в которых искрилось вино. Рассказывают, что, когда ему не с кем было разделить обед или ужин, он вставал в дверях дома и звал первого встречного, чтобы есть и пить за общей беседой.
Сын унаследовал этот обычай, который, верно, восходит к далеким предкам. Поэт не терпел одиноких трапез. Он всегда хотел, чтобы за столом царила «мужская дружба и наполненный бокал».
Мы говорили, что Неруда сочувствовал отцу. И это так. Он с восхищением и состраданием относился к его тяжелому труду. Ведь жизнь отца, как и многих других, сводилась к тому, чтобы встать затемно, прийти, потом наспех уйти, словом, тратить себя в работе без продыха. И вот: «В один из самых хмурых и дождливых дней / Хосе дель Кармен поднялся на поезд смерти / и навсегда исчез».
7. Не знаю — когда и как…
В мальчике рано проявился мужской характер. Так уж повелось, что именно тетушки взяли за правило вспоминать о детстве своих племянников. Тетки Неруды говорили, что он был слабенький мальчик, но нрав у него был твердый. За первые стихи его стегали ремнем. И тем не менее, преодолевая все преграды, он добился всего, что задумал.
В 1910 году Неруду отдали в Мужской лицей Темуко. Сосед по парте, Хильберто Конча Риффо, на четыре года старше его. В детском возрасте это очень много. Неруда вообще оказался самым младшим в классе — в ту пору не было четких правил, с каких лет детям начинать учиться, — и с годами в нем утвердилось ощущение, что он всегда моложе всех. «Откуда вдруг эти шестьдесят лет, если я всю жизнь был самым младшим?» — сказал он мне печально, но с лукавой улыбкой в свой день рождения…
Хильберто — сосед по парте — не обижает малыша, вообще никого не обижает. Он очень молчалив, как молчалив камень, а скорее — дерево, чилийское дерево коиуэ. Хильберто приезжает в лицей из местечка Альмагро, что по соседству с городом Нуэва-Имперьяль. У его семьи есть небольшая мельница. Во время уроков нельзя разговаривать. Ну что ж, Хильберто даже доволен. А маленький Рейес почти не слушает учителя. Он весь в мыслях об отцовском поезде, о лесных жуках, о крохотных яйцах куропатки, о «змеиных матках» и о Монхе — теперь он работает с отцом на железной дороге, а раньше… разбойничал. Все лицо его пересекает глубокий шрам. Маленький лицеист подружился с Монхе, который знает тайны леса, показывает хитро спрятанные птичьи гнезда… На уроках арифметики у Пабло любимая тетрадка в клеточку, но он вовсе не пишет в нее цифры, а рисует — все, что взбредет в голову. Вот взял провел черным карандашом тонкую черточку и говорит своему соседу по парте: «Хильберто, смотри, какой волосок упал на страницу. Сними его». Хильберто старается сдуть волосок. Рикардо тихо смеется. Они выходят из лицея и шагают прямо по раскисшей от дождя улице. Идут не спеша, с интересом разглядывая все вокруг. В дом Рейесов являются промерзшие до костей, а нередко насквозь мокрые. Донья Тринидад дает им во что переодеться, развешивает одежду. Приносит кофе с булочками, виновато улыбаясь молчаливому Хильберто. Ему налила черный кофе, а Рикардо — с молоком: «На обоих не хватило, Рикардо у нас простудливый, без молока нельзя».
Со временем Хильберто назовет себя Хувенсио Валье, Рикардо Эльесер — Пабло Нерудой. Оба — поэты с чилийского Юга. Оба — лауреаты Национальной литературной премии. Они, можно сказать, подружились на заре жизни. Хувенсио — человек неразговорчивый, но не из тех, кто отмалчивается. Его голос звучит во всю силу, когда надо отстоять справедливость. В такие минуты этот голос подобен грому, а хрупкий Хувенсио — могущественному великану. Такова его натура. Таков он в жизни. Каждый раз, когда возникала необходимость сражаться за честь, за достоинство, за права — не свои, а других, — он вставал в ряды самых решительных и благородных борцов. И подумать! Неужели это он простодушно сдувал со школьной тетрадки ворсинку, нарисованную озорником, который на уроках уносился мыслями в свои удивительные путешествия! Когда оба стали большими поэтами, Неруда переиначивал в шутку литературный псевдоним своего друга — Хувенсио Валье. Однажды окрестил его Хувенсио Силенсио — Хувенсио-молчун, а в другой раз — Силенсио Валье — молчун Валье.
Уже в зрелом возрасте Неруда, отвечая на вопрос, который ему неизменно задавали, говорил, что знать не знает, как к нему пришла поэзия. «Когда, откуда, как она ко мне явилась — я не знаю». Должно быть, Хувенсио Валье, верный товарищ Неруды во всех детских играх и проказах, даже не предполагал в те далекие годы, что сам станет настоящим поэтом. Зато он твердо верил, что его маленький друг — прирожденный поэт. Хувенсио быстро угадал вещие приметы в худеньком, рассеянном мальчике со взглядом, в котором было все, кроме ленивого равнодушия. Он изумлялся тому, как остро и живо воспринимал Неруда окружающий мир. Особенно удивляли его небольшие глаза, всегда распахнутые, глядящие пристально, почти беззастенчиво. Меня это тоже всегда поражало. Я понял, как важно, когда у человека широко раскрыты глаза. Однажды я задал Неруде довольно наивный вопрос: «Как можно было проникнуть в тайны стольких вещей, в тайны деревьев, птиц, камней, всей природы?» «У меня свой способ смотреть», — ответил мне поэт, которому тогда уже исполнилось шестьдесят лет. Может, людям от рождения выпадает такой дар? Бесспорно, если вспомнить, что разглядел в маленьком Нефтали Рикардо Рейесе такой талантливый человек, как Хувенсио Валье. Но это еще не все. Необходимо и постоянное самовоспитание, шлифовка зрения, врожденная любовь к материальному миру, глубокий интерес к вещам, к их фактуре, цвету, к их сокрытой сути. В моей памяти сохранились слова Висенте Уйдобро о том, что у камня есть своя сердцевина. Вот и Неруде открывался не только лик вещей, но и их сердцевина…
Как должен был выглядеть поэт в представлении маленького лицеиста Нефтали? Поэт — это избранник, человек, наделенный даром проникать в глубь предметов, в тайники человеческой души. Стало быть, он отмечен каким-то особым знаком, зримым для людей? Может, он всегда в длинной накидке и широкополой шляпе с заломленными полями — так одевались люди искусства прошлого века в Европе? Хувенсио рассказывал, что однажды, возвращаясь вместе с Нерудой из лицея, они вдруг увидели на другой стороне улицы какого-то странного сеньора, одетого подобно персонажу из оперы «Богема». Изумленный Хувенсио ахнул: «Ну и тип!» А Пабло уперся в своего школьного друга сосредоточенным взглядом и с твердой убежденностью — Хувенсио навсегда запомнил эту сценку — сказал, что им встретился человек, посвятивший себя замечательному делу: «Он поэт!»