Траурный марш по селенью Ранкас

– Доброго вам здоровья, дон Фортунато, – сказал он, как-то странно косясь. – Разрешите сказать словечко. Я к вам от дона Эгоавиля.
– Попросил бы, – сказал упрямый старик, не считаясь с присутствием дам, – попросил бы, так его и так, в моем доме его не поминать.
– Не беспокойтесь, дон Фортунато, – сказал прозрачноухий, сам волнуясь и цыкая зубом. – Дайте мне договорить. Дон Эгоавиль считает вас истинным мужчиной. Он из-за вас нас жучит и мучит. «Мне нужны, – говорит, – такие, как Фортунато, а не кретины вроде вас». Так говорит дон Эгоавиль, когда напьется.
– Чего ж вы от меня хотите? – сказал упрямый старик, сплевывая слюну, зеленую от коки.
– Дон Эгоавиль устал бороться, – сказал прозрачноухий. – Он хочет с вами поладить. Если хотите, пасите у нас свой скот.
– Почему же у вас? – сказал упрямый старик. – Поля не ваши. Вы огородили чужую землю.
– Я кто? – сказал прозрачноухий, выражая обычную точку зрения подневольных лиц. – Мне деньги платят, я приказы выполняю.
– Значит, как же это? – спросил упрямый старик и нахмурился, скрывая радость.
– А вы пригоните скот попозже, – ответил прозрачноухий, надеясь, что начальник его не обложит. – Мы как будто не увидим. Дон Эгоавиль одно просит – не гоните, пока не стемнеет. Не подводите его.
– М-да… – невразумительно сказал упрямый старик.
– Вы подумайте, дон Фортунато, – сказал прозрачноухий. – Зачем овечкам подыхать?
– Овечек пожалел, гадюка! – сказал упрямый старик в ужасном гневе.
– Не кричите на меня, дон Фортунато, – сказал прозрачноухий, не ведая, что повторенья раздражают чувствительных людей. – Я кто? Человек подневольный. – И он вздохнул. – Служу, руки мараю ради семьи.
Пастухи говорили Фортунато: «Не верь, это ловушка». Он отвечал: «Что мне терять? Ну помру. Овец почти не осталось…» И, собравши остаток стада, он в тот же вечер рассек проволоку у пастбища Курупата. Овцы паслись всю ночь. Старик вернулся утром замерзший, но довольный. Старик вернулся, а пастухи смотрели с восхищеньем на его повеселевшую скотину. «Пасите и вы, – сказал он. – Что вам терять?» Но они не решались. И кто ж, вы думаете, решился? Женщина, Сильверия Туфина. Фортунато погнал оба стада, веря, что после этого все перестанут трусить. Он отвязал проволоку, загнал овец на пастбище, и ему очень захотелось спать. «Что-то я устал, донья Туфина, – сказал он, – схожу-ка вздремну». Проснулся он от солнечных лучей, вскочил с овчины, сунул голову в ведро и понесся в поле. Он бежал, и бежал, но увидел сквозь утреннюю мглу, что Туфина сидит на камне, и успокоился.
– Как ты тут?
Она не ответила.
– Случилось что?
– Беда, – сказала Туфина, отрешенно глядя на скалы.
Фортунато влез на откос, лысый от частых туманов, и увидел растерзанных овец. Гнев захлестнул его. Он поднял глаза. Над овцами кружили ястребы, не знающие опозданья.
– Поспи, моя милая, – плакала Туфина, гладя по голове умирающую овцу.
Фортунато вырвал клок травы и подбросил в воздух. Холодный ветер прибил три травинки к его лицу.
– Кто это сделал?
– Милые мои, дорогие, как же я без вас!
– Я им не спущу! Не спущу.
Он снова вырвал клок травы, раня острыми колючками пальцы.
– Это они, гады! Это Эгоавиль.
Он сжал зубы, и профиль его стал четким, как скала.
– Сиди здесь, – приказал он. – Береги своих покойниц.
И побежал, в Ранкас, еще прикрытый дымкой утреннего тумана. Он пронесся по улице до колокольни, дернул дверь и взлетел на пятнадцать ступенек. Колокол отчаянно и сбивчиво звенел под его гневной рукой. Хмурые люди заполнили площадь. Он спустился к ним. Они смотрели на труп растерзанной овцы. Он встал в дверях. Овечья кровь запятнала ему рубашку.
– Мужчины вы или бабы?
– Что это, дон Фортунато?
– Они напали на донью Туфину, потоптали конями овец и еще напустили на них псов. Овцы мертвые. Мужчины вы или кто? Чего вы ждете? Чтоб они к вам в дом залезли, в постель к вашей бабе?
Лица стали меньше и посинели, но не от утреннего холода. В глазах загорался и гас гнев.
– Да, отступать нельзя. Отступите – пропадете. Мужчины вы или нет, а бороться надо.
Утренняя мгла не рассеялась; горы и камни курились белесым дымком. Инки, касики, вице-короли, правители, президенты, префекты и субпрефекты – лишь узелки индейского письма, повествующего о несказанном страхе.
– Фортунато прав, – сказал постаревший Ривера. Камни, лица и ветер сразу сморщились, и голоса у них охрипли от старости. – Надо жаловаться! – крикнул он. – Собакам, Компании, судье, префекту, богу! Пускай все видят, что с нами сделали.
– Власти все купленные! – взвыл Абдон Медрано. – Некому жаловаться.
И у него было новое, суровое лицо.
– Ничего! Жаловаться надо.
Фортунато поднял овцу и положил ее к себе на плечи. У Риверы было Евангелие, и он припомнил, что там на картинке один человек тоже держит овцу на плечах и вроде бы собирается пророчить суд и гибель. Но Ривера об этом не сказал – он не умел говорить.
– Соберем овец, – приказал Фортунато, – и пойдем в Серро-де-Паско.
Они собрали овец. Человек сто мужчин, детей и женщин спустились в овраг и собрали овец. Над ними, громко крича, пролетали дикие утки. Ветер охлаждал распаленные гневом лица. На дороге ждали и другие пастухи, до тысячи. Они глядели на шествие и, молча подобрав овец, присоединялись к нему. Молча прошли они десять километров и увидели первые крыши в бессмысленном свете солнца. Они двинулись дальше, по улице Карриона, меж рытвин, оставленных копытами мулов, а люди уступали им дорогу.
– Что случилось? – спрашивали было они, но видели вереницу людей с мертвыми овцами на плечах И замолкали.
– Глядите, что с нами сделали! – вскричал Фортунато. – . Компании мало огородить нашу землю. Они напустили псов на наших овец. Скоро и нас затравят насмерть! Скоро всех переморят! Скоро мир огородят!
Голос его звенел и гудел, словно город был огромным колоколом. Наступил полдень. Служащие и рабочие, похожие на нищих, собирались на тротуарах, а старик призывал в своем бессилии богинь-мстительниц.
– Они оцепили Ранкас! Они оцепили Вилья-де-Паско! Они оцепили Янакочу! Они оцепили Ярусиакан! Они оцепят небо и землю! Воды нам не оставят и воздуха!
– Не имеют права!
– Безобразие!
– Американцы паршивые! Землю у нас отнимают.
– Куда власти смотрели?
Народ негодовал. Высокий худой шахтер снял шлем и приложил его к груди, словно собирался лечь в могилу. За ним снял шапку толстый беззубый лавочник, торговавший, кстати, меховыми шапками. Когда крестьяне добрались до площади, с ними шли сотни людей.
– В префектуру! В префектуру!
Оборванная толпа свернула за угол и направилась к обшарпанному дому с зелеными ставнями, у порога которого томились два жандарма, в потрепанной форме. Жандармы взглянули на толпу и схватились за маузеры образца 1909 года, купленные на деньги, которые собрали по подписке со всей страны для помощи провинциям Такне и Арике.
Из префектуры вынырнул жирный капрал с угрюмым лицом. Судя по криво застегнутому кителю, его оторвали от стола. За ним замаячили и выстроились еще шесть мрачных жандармов. Завидев оружие, толпа, как всегда в таких случаях, несколько присмирела.
– В чем дело? – заорал жандарм.
– Мы хотим поговорить с префектом, – ответил Фортунато.
Капрал не счел нужным застегнуться как следует.
– А вы кто?
– Я… мы из Ранкаса, – еле выговорил выборный Альфонсо Ривера. Он. сильно потел, и слов ему не хватало. Капрал окинул их брезгливым взглядом.
– Сейчас спрошу, – буркнул он и ушел в дом. Толпа молча слушала, как цокают по коридору его старые сапоги. Через пять минут он вернулся. Для общенья с офицером он все же привел себя в порядок, но, выйдя к толпе, расстегнулся снова.
– Нету префекта… – сказал он и посмотрел на них с ненавистью. Лицо его лоснилось – он только что ел бифштекс с луком.
– Да мы его видели в окно, – жалобно сказал Фортунато.