Рыжий дьявол
Они залегли, ожидая сигнала. Было так условлено: когда начнется „посвящение" и к Максиму подойдут с инструментами, он тотчас же крикнет, позовет на помощь…
– А какие у них вообще-то инструменты, – поинтересовался я, – чем они яйца-то стригут? Ножницами, что ли?
– Так в том-то и дело, что я не знаю, – грустно ответил Максим. Не успел ничего разглядеть. Я же думал, что они будут спереди подходить, а они – сзади… Украдкой… Чик – и готово!
– Но как же это все-таки выглядело? – спросил я, чувствуя в горле какой-то странный, мучительный, нарастающий клекот и изо всех сил сдерживая себя. Смеяться тут было неуместно, просто грешно.
– Как это происходило – в деталях?
– Да, в общем, просто… Я снял штаны, сел на какие-то козлы… Опустил яйца в тазик с водою… И все!
– А сигнал подать успел?
– Что-то крикнул… Но слабо. И сразу брякнулся в обморок. Это ведь естественно, верно же?
– Конечно, конечно. Тут и помереть недолго.
Я закурил, закашлялся, закутался в дым. Я долго кашлял, потом сказал:
– На это, действительно, надо решиться. Я бы, например, не смог. Ну, ладно. Так чем же я могу теперь помочь? Дело-то сделано…
– Но я хочу справедливости, – со страстью, стиснув руки, сказал он, – раз это подвиг, напишите о нем! Пусть все поймут! А то что же получается: девушки плюются, парни насмешничают.
Я пообещал, что напишу непременно. И вскоре послал в свою газету корреспонденцию. Поначалу я назвал ее – „Утраченные иллюзии". Но потом, в последнюю минуту перед отправкой, передумал. И, зачеркнув этот заголовок, поставил другой – „Подвиг комсомольца".
К сожалению, „Подвиг комсомольца" напечатан не был и света не увидел. Но все же корреспонденция моя помогла! Редактор передал ее в областной комитет комсомола, и Максима – этого деревенского Лоуренса – впоследствии наградили почетной грамотой и даже деньгами.
Так что подвиг его все-таки не прошел незамеченным, и справедливость была восстановлена.
РЕЗАЛИ ГУСЕЙ – ОНИ УМИРАЛИ, КАК ЛЕБЕДИ
И вот еще одна история, в которой трагическое густо перемешано с курьезным…
Но сначала необходимо сделать коротенькое отступление. В Алтайске, как я уже говорил, выходила районная газета, и у нее имелся определенный круг своих авторов. В этот круг со временем вошел и я и познакомился кое с кем. Особенно любопытным показался мне молодой поэт по имени Сема Дробышев, который писал забавные миниатюры.
В каждой миниатюре заключалась какая-нибудь изюминка, была запоминающаяся деталь. Вот, например: „мое занятие теперь – ремонт воздушных замков". Или еще: „резали гусей – они умирали, как лебеди".
Я несколько раз встречался с Семой, мы были бегло знакомы. Но как он живет и что вообще делает, я не знал. И совершенно неожиданно накануне Пасхи я вдруг получил от него письмо с приглашением приехать к нему домой по случаю его, Семиного, дня рождения.
Отказываться было неловко, да и не хотелось. И в назначенный день вместе с неизменным своим шофером Петром Азаровым я прибыл в районный центр.
* * *Меня с самого начала слегка удивил адрес, указанный на конверте, – Первомайская, 40. Он полностью совпадал с адресом больницы, где я уже успел побывать. Но, может, тут какая-то ошибка, думал я, какая-то путаница? Проверим на месте…
Ошибки, однако, не было; Сема ждал нас у ворот больницы. Он стоял, катая в зубах окурок, а над ним – освещенная закатом, виднелась вывеска: „Психиатрическое отделение".
– Наконец-то, – воскликнул он радостно, – я уж целый час вас жду!
И повел нас куда-то в сторону – вдоль забора.
– Куда это ты? – спросил я.
– К себе, – ответил он, – увидишь… Тут есть одна лазеечка, я всегда ею пользуюсь.
Вскоре мы достигли этой лазеечки и проникли через нее на больничную территорию. Затем миновали „мертвецкую" и спустились в какой-то подвал.
Здесь находилась котельная. И Сема работал в ней кочегаром.
Помещение это было мрачное, полутемное. У входа в подвал громоздилась груда угля, а в другом его, дальнем конце зияло багровое круглое отверстие пылающей топки.
– Вот тут я, братцы, и работаю, и живу, – широко поведя рукой, сказал Сема. – Как в преисподней, правда?
Освещенный колеблющимися отблесками огня, он сейчас и в самом деле походил на черта… На веселого черта.
Усадив нас на каких-то досках, он захлопотал; постелил на полу чистую тряпочку, выставил закуски. Затем извлек из бочки с водой бутылку охлажденной водки. Мы присовокупили к ней свою, прихваченную в качестве подарка. И так начался праздничный этот пир!
Первый стакан был поднят за поэзию.
– Я почему в первую очередь за нее? – сказал Сема. – Потому, что в этом нашем бредовом мире поэзия – единственная реальность, единственная стоящая вещь… Мы все, как тени, появляемся и исчезаем… А она остается!
Мы выпили. И я возгласил:
– Ну, а теперь все-таки за тебя! Нынче ведь твой день… Сколько тебе, старик, грянуло?
– Двадцать восемь.
– Значит, мы с тобой ровесники!
И мы еще приняли по одной. И Сема сказал:
– А теперь за вас, ребята! За моих гостей!
Бутылка кончилась. Раскупорили новую. И следующий тост предложил уже Петя:
– А теперь, – сказал он, – за нас за всех!
– Верно, – поддержал я его. – За нас, за удачу. За то, чтобы мы хотя бы сумели умереть лебедями!
Мы дружно сдвинули стаканы. И опорожнили их. И тут же наполнили снова. И я было начал:
– Ну, а теперь…
Но Сема перебил меня:
– Ребята, а куда мы гоним? Давайте-ка передохнем, потолкуем. И он закурил. И посмотрел на меня:
– Вот ты про лебедей вспомнил… Значит, читаешь меня! И я тоже тебя приметил… Потому и позвал. И вот, что я тебе скажу: я-то сам уже конченный, пропащий, а ты еще, пожалуй, сумеешь „помереть лебедем". У тебя судьба легкая.
– Это у меня-то легкая? – усмехнулся я.
– Ну, а что, – прищурился он, – что у тебя было? Война? Лагеря?
– Да. И война, и лагеря. Было все.
– Вот именно – все! Значит, ты жил полной мерой. А я, например, ничего вообще не видал! Ничего, кроме детдомов и больниц!.. И уже устал. И знаю, что долго не вытяну со своей болезнью…
– А какая у тебя болезнь? – осторожно спросил я. – Надеюсь, ничего страшного?
– По-научному это называется „сумеречное состояние". А по-простому – вечная тоска, тяжесть на душе. Ну, и иногда еще галлюцинации…
Сема был уже заметно пьян и вероятно поэтому говорил о себе с такой откровенностью.
– Галлюцинации-то бывают нечасто – приступами, но все же я предпочитаю от больницы не удаляться. И вот так и живу. Сам видишь! Место здесь спокойное, теплое. И врачи под боком. Чего еще надо?
– И давно это началось?
– С детства. У меня родители были ссыльные, понимаешь? Отец – инженер из Москвы, мать – выпускница художественного училища… Родился я уже в тайге. А потом их угнали куда-то еще дальше на север, а я попал в детдом. Ну и вот с тех пор…
– А пить, – поинтересовался Петр, – пить-то тебе можно?
– Много не рекомендуется…
– Ну, так и хватит, – сказал я тогда, – и нам, пожалуй, пора уж отчаливать. На дворе – ночь, а дорога не близкая…
– Нет, ребята, погодите, – сказал он просительно, – куда вам спешить? Я еще хочу вас со своими друзьями познакомить.
– Это с кем же?
– Есть тут у меня ребятишки, – подмигнул Сема, – я по вечерам к ним хожу, развлекаю… Им же ведь грустно – они на запоре.
„Что это еще за ребятишки? – подумал я с сомнением. – Везет мне последнее время на психов… Но что ж поделаешь? Раз человек просит…"
* * *Пройдя пустой темный двор, мы проникли в больничное здание, поднялись по скрипучей лестнице на второй этаж и попали затем в коридор – тоже безлюдный, слабо освещенный одинокой синей лампочкой.