Давай поставим на паузу (СИ)

Каникулы длиной в два месяца – это вроде как очень даже.
Очень даже, если нет оставленных на осень хвостов, просрочек и брошенных в сумке мокрых кроссовок. Впрочем, как показала практика, даже последние можно выбросить, не прибегая к помощи службы зачистки в герметичных костюмах.
Каникулы – неизменно дома, и это порядком осточертело бы, если не одно «но».
Не только я вынужден любить родной город целых два месяца в году.
А раз вместе, на расстоянии вытянутой руки или двадцатиминутной пробежки, то какая разница где?
В общаге с едва дышащим заграждением на балконе, которое когда-нибудь все-таки сломается, не выдержав моего веса, или здесь, в комнате, которая медленно, но верно перестает быть моей?
И не сказать, что это ощущается плохо. Скорее странно и как нечто новое.
Главное, что кое-кого другого чувствую своим на все сто из возможных ста процентов.
Кое-кого, кто, задрав голову, смотрит на дебильно подвешенные, уходящие под самый потолок полки, а я – на его затылок.
Выстриженный так, чтобы прядки топорщились во все стороны, как это было когда-то в школе. Челке своей не изменяет тоже.
Все так же завесой ложится на глаза и дотягивается аж до верхней губы. Впрочем, не то чтобы мешала или я был против…
Он смотрит на черт-те знает сколько собирающие пыль на полках школьные кубки и дрянные по качеству медали, а я – на него.
На спину, плечи, руки, которыми упирается в край стола, ободранного моими беспокойными пальцами.
А я – на него.
Повесив полотенце на плечо и прижавшись щекой к прохладному дверному косяку.
А я – на него…
На рукава серой футболки, узкие подранные голубые джинсы и плетенку на запястье. На пятно от травы под коленкой и едва заметный засос за ухом.
Прикусываю губу, чтобы не выдать себя смешком.
Приподнимается на носки. Должно быть, щурится, пытаясь вчитаться в строчки грамоты, заботливо убранной под стекло мамой, и мой взгляд невольно соскальзывает на топорщащийся задний карман, из которого выглядывает мобильник.
Совершенно зря, кстати… Мало ли как обернется? Раздавит еще.
Ступаю босыми ногами на плотный ковролин и в который раз удивляюсь, насколько же Кир хороший мальчик. Не шарит по ящикам, не лезет за изголовье кровати в поисках какой-нибудь позорной нычки.
Стоит себе как приличный и не знает, куда деться, даже несмотря на то, что был в этой самой комнате черт знает сколько раз.
Стоит себе, пялится вверх, задрав голову, и терпеливо ждет. Мог бы не терять времени и проверить, чего там с матрасом: пружины уже начали вылезать или еще нет? Мог бы проверить, насколько мягкая подушка и еще чего-нибудь там.
Под одеялом.
Желательно с уже голым задом.
Но… нас интересует всякая хренотень.
Стесняемся мы.
Шаг, взять влево, чтобы не засветиться в отражении запирающей полку стеклины, и… улучив момент, буквально напасть со спины. Развернуть к себе, схватив за задницу, и толкнуть на стол.
Выходит здорово и почти отточено хрестоматийно. Как будто бы в тысяча первый раз.
Кир от неожиданности ойкает, пару раз непонимающе хлопает ресницами, а когда распахивает рот, чтобы наехать, хватаю его за челюсть и, вовсе не играючи сжав, наклоняюсь, чтобы поцеловать.
Поцеловать скривившиеся в деланом возмущении губы и раскрыть их, проведя языком. И кто-то явно успел покурить, пока меня не было. Кто-то явно успел смотаться на балкон и даже помыть руки на кухне.
Да только несмотря на привкус ядреной мятной жвачки, горечь все равно чувствуется. Только несмотря на жвачку, знаю, что он все еще стремается оставаться у меня дома. Боится раздеваться вне родных стен и почти никогда не может расслабиться.
Боится не то моих родителей, не то самой комнаты. Боится, что в шкафу обнаружится темное измерение, а под ковриком – пожирающая мальчиков дыра. А уж рисунок на синих обоях и вовсе до неприличия подозрителен.
Слышал, помню, ага-ага.
Хватается за полотенце на моем плече, ожидаемо стаскивает вниз. Приподнимается, чтобы тянуться было ближе, и я, воспользовавшись этим, тут же пробираюсь пальцами за пояс его джинсов.
Кому-то срочно стоит подарить ремень. Возможно, с кодовым замком вместо пряжки.
Подумаю об этом как-нибудь.
Когда-нибудь.
Может быть.
Ерзает по столешнице, цепляется за плечи, коленом пару раз неловко проезжается по не застегнутой ширинке моих джинсов. Не больно, но…
– Тебе не терпится или ты просто неловкий? – шепчу, улучив момент, и вместо очередного смазанного поцелуя мне достаются ухмылка и легкий укус. Мурашки по загривку. Господи – или кто ты там? – неужели кое-кто наконец-то научился не стесняться?
– Мне не терпится. – Челка Кира закрывает его правый глаз, и он отводит ее за ухо, проезжаясь кромками ногтей по моим лопаткам. – И я неловкий.
– Окей, тогда, может…
Тогда, может, ты заткнешься, Жнецов, и займешь свой язык чем-нибудь более интересным?
Нет, вслух не говорит, но крайне красноречиво стискивает зубами губу и, помедлив, чтобы успеть бросить еще один прямой взгляд, втягивает ее в свой рот – и да, я решаю, что вполне.
Еще как.
Болтовня подождет.
Все подождет, на самом деле.
Все, только не осмелевший Кир, который нравится мне любым. И маленьким бунтарем, и недотрогой, но такие моменты, как сейчас, я стараюсь не упускать.
Всем корпусом вперед, чтобы ближе, чтобы ему удобнее виснуть было, а мне – гладить по спине. Чтобы почти всем весом повис, чтобы помочь сделать это, придерживая за бедро, и ближе-ближе-ближе.
Сквозь поцелуи и смешки, изредка сталкиваясь взглядами.
Сквозь все.
– Стол или кровать? – спрашиваю на вздохе, просто для того, чтобы подразнить. Просто для того, чтобы иллюзия выбора. Просто, просто так.
– Кто же выберет кровать, если есть стол, который не развалится? – Ладонями оглаживает мои руки, сжимает запястья на миг и касается живота. Смазанно и дразня. Больше щекотно, чем возбуждающе. Закусывает покрасневшую губу и продолжает дурачиться. – Я бы предложил попробовать на весу, да переживаю, что у тебя спина отвалится.
– Это с чего это она отвалится?
– Ну, я все-таки не девчонка, в которой сорок пять килограмм костей…
– Ага. В тебе их шестьдесят. Ебать разница, Кирилл. – Сарказм сменяется веселым подозрением. – Или погоди-ка, ты так намекаешь? Думаешь, не удержу?
– Может, да, а может, и не…
Сгрести в охапку неожиданно легко. Особенно, когда с готовностью цепляется сам и обхватывает ногами. Затаскиваю повыше, сцепляю пальцы в замок под задницей и смотрю уже в подбородок, а не на макушку. Отступаю в центр комнаты, не глядя пнув попавшийся под ноги футбольный мяч.
– Ну раз уж ты во мне так не уверен, то давай сначала опробуем демоверсию.
Ерошит мои волосы, ерзает, выгибая спину и устраиваясь поудобнее, и улыбается, закусив губу.
– Постарайся уронить меня так, чтобы я не сломал копчик, пожалуйста.
Не считаю нужным говорить, что не уроню, что вообще не собираюсь разжимать руки в каком бы то ни было из смыслов. Не собираюсь говорить вообще ничего, и Кирилл, понимая это, перестает дурачиться.
Перестает дурачиться и настраивается на нужную волну.
Прикрывает глаза, обнимает за шею, гладит неловко вывернутой ладонью по затылку и, ухватившись за короткие волосы, несильно тянет. Так, чтобы медленно поднять мое лицо и, прижавшись к скуле второй ладонью, поцеловать.
Только начав не с губ.
Лоб, веки, щека и подбородок.
Только начав не с губ… оставив их напоследок. На сладкое от зубной пасты или же горькое от никотина.
Никотина, которого непростительно мало в моей крови.
Никотина… который вполне можно заменить привкусом табака, что никакой жвачкой не перебить. Привкусом, что все еще чувствуется, если забраться языком в его рот.
Глубоко, почти до гланд. Глубоко, нарочно оцарапавшись о зубы и позволив совсем не играючи укусить себя.
После атаки позволив вести.