Давай поставим на паузу (СИ)

Потому что не в этот раз и вообще не в этой жизни.
Шипит, руками вперед тянется. Смилостивившись, позволяю опустить ноги и, уцепившись за плечи, сесть.
Не очень ловко выходит, впрочем.
Глухо охает и утыкается в мою шею. Дышит через раз и дрожит, и по моему телу пуская дрожь тоже.
Дышит через раз, а я все никак не могу остановиться и забить на брошенную в обиде глупость. Внутри него хорошо, тесно и горячо. Внутри него хорошо, и совсем немного нужно, чтобы после такого перерыва кончить, но… Жмурюсь, торможу себя, едва ли не училку по химии представив, и отстраняю, немного потянув за плечо.
– Вставай.
Глаза мутные у него. Шальные и блестящие. Глаза у него полны непонимания. Блестящий лоб и растрепавшаяся челка. Сбитое дыхание. И недвижимость сохраняет едва-едва.
Легонько шлепаю по бедру и тащу вверх, снимая с себя. Заставляю подняться на едва не подкосившиеся ноги и, выпрямившись следом, толкаю к столу. Быстро все, едва ли понимает, что происходит.
Быстро все, раз – и сидит на деревянном крае, а я развожу его колени в стороны и пригибаюсь немного, чтобы было удобнее.
Быстро все, вставить во второй раз куда проще, но для того, чтобы приподнять и затащить на себя, приходится прерваться, чтобы спешно объяснить на ухо, что к чему.
Чтобы обьяснить, для чего вообще нужны демоверсии.
Для того чтобы трахать на весу – Кир довольно тяжелый. Для того чтобы не уронить его и не сломать свой же член – прижимаю спиной к ближайшей пустой стене. Цепляется руками и ногами, широко распахнув уже не только рот, но и глаза.
Чувствует себя абсолютно точно распятым и насаженным.
Чувствует и двигается сам, медленно опускаясь и нажимая на мои плечи, чтобы немного соскочить и приподняться.
Двигается только он один.
Извивается, по всему торсу елозит, поскуливает, потому что себя приласкать не может, но то и дело пытается освободить одну из рук.
То и дело пытается и, забывшись, слишком сильно опускается.
Вздрагивает, кривится и тут же гнется, чтобы подняться вверх.
Находит нужный ритм – и, несмотря на то что мышцы сводит, это в тысячу раз лучше, чем лежать сверху. Это в тысячу раз круче, ощущать его всего.
Смазанно водить губами по приоткрытому рту, касаться языком языка, потому что поцелуи во время движения выходят так себе.
Больше царапается. О колкий уже подбородок и кромки зубов.
Поцелуи во время движения выходят так себе, потому что на них не сконцентрироваться.
Потому что много всего.
Пальцы, что придерживают его за бедра, соскальзывают ниже, устраиваются на ягодицах, и их кончиками я могу почувствовать, как медленно он растягивается, опускаясь на мой член. Я могу почувствовать, как оказываюсь внутри, еще и так.
На все про все – три минуты максимум.
На все про все – минувшая вечность и тысячи мелких противных мышечных спазмов в ногах.
На все про все – один его крик в конце, один мой стон и ставшая сдвоенной судорога.
Выкручивает так, что вынужден привалиться плечом к стене, чтобы удержать. Выкручивает так, что его соседи наверняка решат, что смотрит порно или имеет кого в восемь-то утра.
Никого не ебет, что решат его соседи.
Кончил, потираясь о мой живот, и теперь он весь в белесых мокрых подтеках. Кончил, чувствительной головкой елозя по напрягшимся мышцам, и это кажется очень крутым. Кажется комплиментом.
Кажется, что это даже лучше, чем было у меня, испачкавшего его глубоко внутри.
Выдыхаю, медленно выпуская из легких воздух, и, поморщившись, приподнимаю Кира повыше, чтобы снять с себя. Понятливо становится на ноги, почти спрыгивает на пол и тут же охает, сгибаясь и хватаясь ладонью за место чуть пониже поясницы.
– Будешь должен мне за это, – звучит как ни в чем не бывало и ковыляет до шкафа, чтобы выудить оттуда чистое полотенце.
– А как же твоя пауза?
Отмахивается вслепую и совершенно буднично просит поставить чайник. Ну, если я не пойду с ним, конечно, устранять деяние… рук своих.
Предложение крайне заманчивое, да только вот кое-что еще…
– Что ты сказал матери?
Замирает прямо посреди коридора и отражается в большом, расположившемся на дверцах шкафа зеркале. Растерянность на лице только лишь на короткий момент. Смаргивает ее и усмехается, словно ничего и не произошло.
– Что у тебя любимые кроссы порвались и тебе требуется срочная психологическая помощь. Отвали и забей.
Закатываю глаза и тащусь следом в хорошо знакомую мне ванную. В конце концов, и правда, что бы он там ни сочинил – все в порядке, а до остального мне и дела нет.
***
Выйти из комнаты не так сложно. Повернув ручку, щелкнуть замком – тоже.
Да только дальше что? Что дальше делать, если перед глазами белая пелена, а в голове нет ни единой мысли?
Мать смотрит.
И взгляд этот более чем выжидающий.
Тихонько выдыхаю через нос и слышу, как скрипят дверцы моего шкафа. Мокрый настолько, что и по моей футболке расползлось внушительное пятно. Щека тоже мокрая. Рукав.
Жнецов-Жнецов.
– Ты мне объяснишь что-нибудь? – начинает осторожно, а у самой почти паника в голосе. Начинает осторожно, а у самой глаза блестят.
Поняла.
Пульс дает сбой.
Она все поняла.
Почти что насильно заставляю себя отлипнуть от двери и сделать шаг вперед. Заставляю себя подойти к ней, давно ставшей ниже меня и такой маленькой.
Кусаю щеки, и во рту уже ощущается солоноватый привкус. Сглатываю его вместе со слюной, осторожно сжимаю пальцами такое тонкое, по сравнению со жнецовским, плечо. Киваю вглубь ее комнаты. Послушно идет, но в последний момент передумывает садиться на диван и принимается ходить по комнате, встав в итоге перед молчащим телевизором.
Вот оно, Владово «страшно».
Страшно оказаться непонятым или того хуже.
Страшно и совершенно несправедливо. Раз так, то почему он должен один?..
– Кирилл? – мама зовет словно откуда-то издалека. Смаргиваю, заставив взгляд проясниться. Молюсь всем возможным богам, чтобы обошлось без скандала и обвинений. Мне говорить можно что угодно, ему – попросту хватит. – У него что-то случилось?
Киваю.
Случилось.
Я у него случился.
Говорить тяжко. Язык совершенно чужой. Огромный и неповоротливый. Язык словно отказывается функционировать.
– И ты знаешь что?
– Я все про него знаю, – вырывается само, и в грудной клетке сразу приятно пусто. Будто сжатые уже черт-те сколько, перекореженные ребра расправились.
– И как это понимать?
Невольно дергаю плечом, словно пытаясь скинуть с него вопрос. Тут же вспоминаю осекшегося на полуслове отца Влада. Вспоминаю и вместе с тем понимаю, что даже не запомнил выражения его лица. Не запомнил вообще ничего, в таком шоке был. Испуг смешался с неловкостью, а после уже, дома, перерос в ужас.
В данном случае – лучше услышать, чем увидеть своими глазами. И никто и никогда не сможет меня переубедить.
Никогда.
– Влад не встречается со Снежкой. У нее вообще другой парень.
Мать ожидаемо меняется в лице. Тени, что бродят по стенам из-за ветра, шатающего растущие прямо перед домом деревья, и свет старенького бра на стене придают мимике выразительности.
– Но ты не переживай, он ничего. Нам он почти уже нравится.
– Ты можешь объяснить нормально?
Еще одно движение плеч. Будто лежит на них что-то, что никак не выходит скинуть. Будто кто-то тычет в левое со спины.
По классике жанра тут мне положен глубокий вдох. На практике – заранее запастись кислородом не выходит вообще. Дышу, как собачка, которой пришлось бежать марафон в жару. Язык только не висит, разве что.
– Они вообще никогда не встречались. Ни единого дня.
– И для чего тогда он… – Глядит недоверчиво, как на маленького несмышленого ребенка, который выдал какую-то чушь, но, должно быть, вспоминает недавно подсмотренную в коридоре сцену и меняется в лице. И пока, только пока, это недоумение, а не ужас. – Ты же не хочешь сказать, что?..