Жизнь в трех эпохах

Мы сидим, закусываем водку селедкой с картошкой, блаженствуем, вспоминаем тяжкое военное время, а также прошлогоднее ликование, когда кончилась война. 9 мая — особенный, неповторимый, незабываемый день. Я с друзьями на Красной площади, — что там творилось, сколько народу, все поют и орут; появляются американские офицеры из военной миссии, их сразу окружают, подбрасывают в воздух, качают. Популярность американцев была потрясающей. Те девушки, которым посчастливилось подружиться с американскими офицерами, были предметом зависти для всех остальных. В нашем доме тоже жила одна красотка, сумевшая завести себе американского «бойфренда» — как же все на нее смотрели, когда она выходила из дома с сигаретой «Кэмел» или с диковинной, никогда ранее не виданной жвачкой. Бедные красавицы, подруги союзников — они и не подозревали, каким кратким будет их счастье! Уже в 46-м году, когда началась «холодная война», их всех до единой арестовали, и они пропали бесследно, сгинули в лагерях…
Мне тоже перепало кое-что от американской помощи, но в своеобразной форме; к нам в гараж «Теплосети» пришел по разнарядке грузовик «студебеккер», из числа тех сотен тысяч автомашин, которые США поставили нам во время войны по ленд-лизу. Отслужив свое на фронте, эти автомобили были затем распределены среди гражданских предприятий. И вот нашему гаражу достался этот 2,5-тонный красавец; конечно, на него посадили лучшего водителя, из демобилизованных фронтовиков. Летом 46-го года он ушел в отпуск, другие водители оказались кто в отпуске, кто в командировке, кто болел, — словом, на «студебеккер» посадили меня. Это был пик моей шоферской карьеры, мой звездный час; как же я был счастлив, пересев со своей «трехтонки» на мощную, изумительно легкую в управлении, оснащенную сервером руля американскую машину! Я пел от радости, мчась на ней по московским улицам. Правда, это длилось всего три недели…
Конечно, работа шофера отличалась от подземной каторги как небо от земли, и я благодарил судьбу. Но все же я не хотел оставаться в гараже на всю жизнь. Я вновь стал учиться, и частично за это решение я могу благодарить заведующего гаражом. Сразу же после того как я пришел с водительских курсов, заведующий решил отметить пятидесятилетие самого заслуженного нашего шофера и, узнав, что я кончил перед войной семь классов, поручил мне написать текст приказа. Прочтя его, он посмотрел на меня и сказал: «Зачем врешь? Семилетка так не пишет, десятилетка так пишет». Впервые в жизни что-то, вышедшее из-под моего пера, удостоилось похвалы, и я задумался о будущем. Я чувствовал, что во мне есть способности иного рода, чем те, какие требуются для того, чтобы крутить баранку. Я тогда же поступил в вечернюю школу рабочей молодежи, в восьмой класс. Днем я работал, по вечерам учился. Таким образом, к моему двадцатилетию я уже окончил восемь классов, но еще оставалось целых два года до поступления в институт. Два года — когда я уже и так потерял во время войны целых четыре! Нет, надо спешить, ускорить все это школьное образование. Уверенный после истории с медкомиссией, что мне любая авантюра сойдет с рук, и уже имевший опыт обмана государства, я решился еще на один подлог: сделал себе с помощью школьного друга фальшивую справку об окончании девятого класса и подал документы о приеме в другую школу рабочей молодежи в десятый класс.
Однако я понимал, что не так-то просто штудировать, скажем, математику в десятом классе, если ты не знаешь того, что проходили в девятом. И не только математику, но и физику с химией. Необходимо было самостоятельно за лето одолеть эти предметы. Даже если бы я сидел каждый вечер после работы до глубокой ночи, у меня бы не хватило времени. Нужно было еще хотя бы две-три недели, а где их взять? Отпуск я уже отгулял: после войны, естественно, отпуска уже опять разрешили, шоферу полагалось двенадцать дней, но, когда в гараже составляли график отпусков, мне, как самому юному и безответному, дали самое неудобное время — зиму, так что летом уже ничего не оставалось. Был, конечно, законный путь: учащиеся школ рабочей молодежи имели право на двухнедельный дополнительный отпуск, но дело в том, что заведующий гаражом не знал, что я учусь, я специально никому об этом не говорил, так как понимал, что если заведующий об этом узнает, он поймет, что я собираюсь в институт и рассчитывать на меня нечего, я уже — отрезанный ломоть, меня можно сажать на самую плохую, разбитую машину или вообще перевести в слесаря по ремонту автомобилей.
Я вспомнил свой акт самоистязания, когда надо было избежать перевода на казарменное положение, и решил повторить его. На этот раз я, вскипятив чайник воды, обварил себе не ногу, а руку, надев шерстяную варежку. Все сработало как и прежде: кожа сошла, я получил больничный лист и, сидя с обвязанной левой рукой, две недели подряд часов по семнадцать-восемнадцать в сутки штудировал учебники алгебры, геометрии, тригонометрии и физики за девятый класс. С сентября я уже учился в десятом классе, даже стал одним из двух лучших учеников по математике, а по литературе написал лучшее в классе выпускное сочинение (на тему пьесы «На дне» Горького). Я шел на золотую медаль, но не получилось, так как не успел предыдущим летом, занимаясь самостоятельно, добраться до химии. На экзамене по химии один из вопросов был на тему, абсолютно мне незнакомую; в целом мне натянули в аттестате четверку, но для золотой медали нужны были все пятерки, и я получил серебряную медаль.
Когда весной 47-го года я объявил заведующему гаражом, что с сентября уже уйду учиться в институт, его реакция была именно такой, какую я предвидел: я был тут же снят с машины и переведен на должность гаражного сторожа, а последние два месяца, перед тем как уйти, работал агентом по снабжению.
И вот — все! Прощай, «Теплосеть», пять лет моей жизни. Конец рабочей карьеры. Много ли эти годы мне дали? Очень много, без них я был бы другим человеком. Прежде всего, узнал реальную жизнь, в отличие от школьной и книжной. В «Теплосети» и на дровяном трудфронте узнал человеческую натуру — к сожалению, преимущественно в ее худшем проявлении, хотя и не только.
Трудовая жизнь излечила меня, по крайней мере, от двух мифов. Первый из них — это миф о самой справедливой и передовой в мире Советской власти. Все, что я узнал, о чем услышал, позволило мне увидеть Советскую власть такой, какой она в действительности была — бесчеловечная полицейско-бюрократическая система, насквозь лживая и лицемерная, дважды эксплуататорская — и в смысле материальном, и в духовном: эксплуатирующая естественную тягу людей к справедливости, паразитирующая на возвышенных идеалах и спекулирующая ими. После того как я был рабочим в течение пяти с лишним лет, я уже не мог верить ни единому слову, исходящему от этой власти, у меня не осталось к ней ни малейших симпатий.
Второй миф — это извечный российский интеллигентский миф о трудовом народе. У меня он сформировался в основном из книг, я в детстве и юности прочел всю русскую классическую литературу. Именно из книг, а не от родителей, я рос не в семье интеллигентов, и мне никто ничего не внушал. Как и большинство образованных и начитанных российских детей и до, и после революции, я верил, что «простой народ», люди труда чем-то лучше нас, именно в них есть настоящая доброта, честность, отзывчивость, словом — все добродетели. К тому же я ведь воспитывался в советской школе, где внушали, что рабочий класс по праву должен быть во главе общества, он самый передовой и сознательный, рабочие — хозяева земли. Познакомившись с советским трудовым народом, я увидел — наряду, конечно, и со многими чертами, достойными уважения, — столько злобного и агрессивного невежества, хамства, зависти, склочности и сварливости, склонности к пьянству, халтуре, недобросовестности и неаккуратности в работе, что от всякой идеализации «простого человека» не осталось и следа. Я понимал, что это — не их вина, такими их сделала жизнь, вся российская история, но от этого не легче. Все это не означает, что я стал идеализировать образованную прослойку общества, интеллигенцию, но на этот счет у меня никаких иллюзий и не было, а были они только в отношении людей физического труда. Столкнувшись с такими людьми в реальной жизни, я многое вынужден был переосмыслить, все традиционное российское интеллигентское «народолюбие», неизвестно какими ветрами в мою душу занесенное, исчезло навсегда. Соответственно я стал иначе смотреть и на нашу новейшую историю.