Альтернативная реальность (СИ)
‑ А едем‑то куда?
‑ В Диканьку, к генеральному судье Кочубею.
‑ Ух, ты! ‑ уважительно прошептал, чувствовавший себя героем Данила.
Молодость понемногу брала свое. Его еще недавно бледное лицо уже раскраснелось. Сворачивая "харчи", юноша сунул в рот кусок солонины и теперь усиленно работал челюстями. Грыцько же по‑прежнему прятал глаза.
Дальше дорожка вела нас через лес, а потом и вовсе рассыпалась несколькими тропинками.
Мы вдоволь поплутали, прежде чем выехали к похожему на Горбы селу. Звалось оно Будыща. А к Диканьке... к Диканьке путь еще не близок.
Ну, как тут не вспомнить Жаклин с ее восточно‑европейским фольклором: "Самая близкая дорога та, которую знаешь!" Или скажем: "Кто ездит напрямик, тот дома не ночует". Что ни говори, а Жаклин свою работу знала...
Попробуй, поспорь!
От Будыщ к Диканьке вел один хорошо натоптанный "шлях". Я ехал впереди, а братья чуть поодаль. Обычно даже на ходу они успевали переговариваться, обмениваться впечатлениями. Сейчас же молчали.
Случившееся давило тяжким грузом на юные души. Должно пройти много времени, прежде чем забудется, уйдет в глубины памяти. Когда‑нибудь, многим позже, славные казаки, может, со смехом станут вспоминать первое боевое крещение.
Позже? Опять я за свое! Когда позже? Мир этот не реален! Не реален, и все тут! Безумный бред Хроникона... Не более. У него нет и не может быть будущего.
Но Кумедни этого не знали, потому и продолжали молча страдать. Не знал и ветерок, явившийся неведомо откуда. Он дул нам прямо в лицо. Студил, охлаждал разгоряченные лица, шевелил одежды и волосы. Понемногу набирая силу, стал поднимать дорожную пыль, гнуть травы, шатать верхушки деревьев прилегающего к "шляху" лиственного леса. Голубое небо над барашками облаков как‑то незаметно заменила молочно‑белая дымка. С каждой минутой свежело. Потянуло сыростью. Хорошо бы успеть до дождя.
‑ Не отставайте! ‑ крикнул братьям и перевел коня в галоп.
Поднимая облака пыли, мы устремились вперед. Встречные крестьяне жались к обочине, уступая дорогу. Кое‑кто кланялся, еще и шапки снимал.
Ну, вот и мы совсем как охрана пана Стоцкого заставляем "сиромах" глотать дорожную пыль. Давно ли я сам был на их месте? Кажется, прошла целая вечность. А всего‑навсего ‑ неделя! Тогда, помнится, скрипел от злости зубами...
Лес давно остался позади. Теперь, словно часовые, с обеих сторон дороги нас охраняли дубы. Крепкие, высокие, гордые красавцы, не желавшие склонять головы перед разгулявшимся ветром. Они лишь неодобрительно шумели кронами, роняя на землю чуть желтеющие листья и еще почти зеленые желуди.
Говорят, что дубы живут тысячу лет, сколько же этим: сто, двести? Тьфу ты, черт! Да им же всего‑навсего три недели отроду! Три!
Теперь уже я разозлился не на шутку. Делом нужно заниматься, а не философствовать...
Усадьба генерального судьи Василия Леонтьевича Кочубея была обнесена каменным забором. У ворот нас встретила стража:
‑ Кто такие, чего нужно? ‑ спросил высокий худой казак с "шаблею" на боку и пистолем за поясом.
Другой, совсем еще юноша, буравил меня темно‑карими глазами из‑под насупленных широких черных бровей. Одет был небогато ‑ сапоги стоптанные, "шабелька" старая, местами поржавевшая.
"Прикоснувшись" к его мозгу, спешно ретировался. Обожгла клокочущая вулканом зависть. Дикая, неуемная... Моя одежда, оружие, конь, сбруя, все то, чего он был несправедливо лишен, ‑ злило, даже более того ‑ приводило в ярость. Слуги и те...
‑ К пану генеральному судье Василию Кочубею с письмом от полковника Ивана Искры, ‑ не считая нужным скрывать, гордо провозгласил я и напыщенно задрал нос. Желая показать свою "значимость" и пренебрежение к ним, служивым шавкам.
С каким удовольствием сейчас меня послали бы подальше, а то и вовсе...
‑ Лизоблюды, холуи поганые! ‑ скрипел зубами старший.
Лицо юноши побагровело, глаза налились кровью, а крепко сжатые губы побелели. Судорожно вцепившись в саблю, он сделал шаг вперед. Опомнившись, его товарищ заступил дорогу.
‑ Не нужно, Петре! Говорю тебе, все, хватит! Обоих погубишь! Хай им грець! Даст Бог... проезжайте! От греха подальше, езжайте, говорю!
За воротами дорога вела через ухоженный парк прямо к большому каменному дому.
Возле крыльца стояла открытая карета ‑ "брычка", запряженная парой лошадей. Здесь же рябой кучер, пуская из люльки дым, переговаривался со спешившимися охранниками.
Бегло осмотрел дом: большие окна с прозрачными, вместо уже ставших мне привычными зеленовато‑мутного цвета, стеклами, черепичная крыша. Три мраморные ступени вели к тяжелым резным дверям, подвешенным на массивных кованых петлях. И чистота... удивительная, непривычная глазу чистота. В парке, на дорожке, на ступенях...
Дверь бесшумно отворилась. На пороге показался одетый в платье из добротного сукна и кожаные башмаки слуга.
‑ Чего пан изволит? ‑ тон мягкий, услужливый, но в нем сквозит скрытое пренебрежение, а во взгляде ‑ ехидца. Мол, видали мы таких гостей...
Он так и не удосужился спуститься со ступеней, замарать в дорожной пыли подошвы башмаков, которыми явно гордился.
Теперь уже я ощутил себя в шкуре тех служивых, что остались у ворот. Но в отличие от них, особо не разозлился. Скорее наоборот...
На этот раз, желая не афишировать пусть и не тайную, но конфиденциальную миссию спешился. Неторопливо, оставляя на мраморе следы, подошел к дворецкому. По‑другому его и назвать‑то было сложно. С наслаждением поймал расстроенный взгляд, считавший грязные пятна на ступенях.
Вполголоса, интимным, но достаточно веским тоном, сказал:
‑ Милейший, ну‑ка, подсуетитесь! Вашему господину пакет из Полтавы. От Искры, Ивана.
‑ Уж не случилось ли чего? ‑ пробормотал растерявшийся дворецкий.
Лишь затем до него дошла вычурность фразы, совершенно неподходящая внешности казака. Брови неудержимо поползли вверх. А когда мы встретились глазами, он и вовсе поник, испугался. Пренебрежение и скрытое ехидство словно ветром сдуло. Все‑таки есть что‑то в породе прирожденных дворецких от гончих псов: нюх, быстрота реакции, чутье...
Уж не знаю, как, но он сразу понял, что я всегда буду "по табели о рангах" стоять намного выше. А наживать сильных врагов в его планы никак не входило.
‑ Да не бойтесь, любезный, я не злопамятен! ‑ окончательно добив ошалевшего слугу, мило улыбнулся. ‑ Иди уже, докладывай.
‑ Сейчас, пане, доложить никак не могу, ‑ извиняющимся тоном лепетал он. ‑ У генерального судьи панна Мирослава Дольская. Но как только... я сразу же... Пожалуйста, немного подожди...
В конце фразы дворецкий и вовсе замялся, отчего сильно смутился и уже развернулся, желая поскорее скрыться за приоткрытой дверью, но, вспомнив что‑то важное, задержался:
‑ Еще раз извини, пане... Как о тебе доложить?
‑ Зовут меня ‑ Андрий Найда. Так и докладывай.
Похоже, он так мне и не поверил. Неловко столкнувшись с выходившими из дома девушками, вновь смутился и рассыпался в извинениях.
‑ Извините! Ох, извините меня, пани Мотря. Совсем старый стал... подслеповатый.
‑ Ничего, Степан, ничего. Иди с Богом,.. ‑ успокоила его молодка.
Правильный овал лица, большие карие глаза, крылатые черные брови, длинные ресницы, ровные белые зубы и алые губы. Среднего роста, в бирюзовой, расшитой золотыми цветами безрукавке поверх голубого шелкового платья, в красных сафьяновых туфельках с серебряными пряжками, с золотым крестиком на груди и молочно‑белыми, слегка мерцающими жемчужинами в ушах. Ее пышные волосы непослушными прядями рвались на свободу из‑под шелковой повязки.
На вид девушке лет двадцать, и она могла бы прослыть красавицей, если бы не затаенная грусть и боль в глазах, оставившие беспощадный след под глазами и морщинки на переносице и лбу.
‑ Настя! ‑ окликнула Мотря подругу, во всю пялившуюся на мою скромную персону. ‑ Настя, пойдем!