Любимая (СИ)

— Ты же член больничной кассы, — сказал он. — Обследуйся, и тогда продолжим этот разговор.
— Почему именно я?
— Потому, что ты не такая, как другие.
Ну вот, кому не захочется услышать этих слов, лежа в прекрасном пятизвездочном номере? Я от души поцеловала его жесткий рот, окруженный давно не бритой щетиной.
Моя жизнь снова изменилась по возвращении в Тель-Авив. Я наконец–то занялась здоровьем, сдала все мыслимые анализы и, как оно обычно в жизни бывает, обнаружилось, что положение вещей хуже, чем мне бы хотелось, но лучше, чем могло бы быть. А именно, никаких уж очень опасных болезней во мне не завелось, но то, что было, следовало лечить. Самым нехорошим открытием стала эрозия шейки матки, которая делала нежелательной мою дальнейшую работу. Этот недуг практически не обнаружим без медицинских исследований, но делает женщину бесплодной, если за него вовремя не взяться. Ну, я и взялась: стала проходить курс лечения, благо, расположение руководства было на моей стороне.
А вместе с ним и свобода, да такая, что я едва не растерялась: прощайте, рабочие смены, обязательный график, строгая дисциплина! Впервые в жизни я послала все это нафиг, и вдруг обнаружила, что мне самой стало чего–то недоставать… Мой самый суровый надсмотрщик сидел внутри, и я едва умолила его оставить в покое мои нервы, пообещав ему увеличить свое регулярное обязательное чтение на английском.
В один из жарких сентябрьских дней я решилась набрать номер справочной и попросила телефон родителей Вадика — благо, помнила их имена. Автомат продиктовал семь цифр и код — код Иерусалима.
Я уже говорила, что стояла очень жаркая погода, но мои ладони покрылись холодным потом, когда я услышала в трубке длинные гудки.
— Шалом, — мой голос звучал хрипло, и я откашлялась, — можно мне поговорить с Вадимом?
— С Вадимом? — удивилась женщина на другом конце линии. — А кто его спрашивает?
— Это Соня, — сказала я, будто прыгая с высокой вышки. — Вы, наверное, помните меня…
— А-а, — в голосе слышалось узнавание, — а вы разве в Израиле?
— Да, приехала по работе. Как у Вадика дела?
— Он теперь не Вадик, — мне показалось, будто я ослышалась. — Его зовут Авшалом. Он женат и у него трое детей.
— Не понимаю, — пискнула я.
— Ну да, девушка, — произнесла его мать, — он теперь у нас религиозный, живет в поселении, соблюдает все обряды.
— Быть не может…
— Так вот сложилось, — сказал голос в трубке. — Едва он поправился, тут же и решил податься в религию.
Какие только шутки не выкидывает судьба — я положила трубку в состоянии легкого шока. Возможно, женщина, с которой я только что разговаривала, сумасшедшая. Может быть, она сочинила эту историю, сидя рядом с парализованным сыном?
Необходимо было тут же проверить эту версию: автомат справочной службы выдал мне номер Авшалома Векслера. Я верила и не верила, тыкая пальцем в кнопки.
— Вадик, это ты, ты?
— Кто говорит? — знакомый до боли голос уже приобрел протяжный ивритский акцент.
— Это Соня, я Соня, я приехала в Израиль…
— Сонька, ты? — я ожидала больше страсти в вопросе.
— Ну да, я в Тель-Авиве. А как ты? Ходишь? Двигаешься?
— Да, конечно, уже давно.
— Давай встретимся? — выпалила я.
— Сегодня четверг, — сказал Вадик, — уже поздно, а завтра шабат. — Может быть, в ем… воскресенье?
Теперь я уже слышала в его голосе холодок, но все еще не могла поверить. Это же был он, он, мой первый возлюбленный, к счастью, живой и совсем не калека. Правда, у него была какая–то семья, дети, но для меня все эти подробности словно бы не существовали.
— Я приеду к тебе!
— Нет, я живу в таком маленьком …месте… словом, тебя здесь не поймут, — мягко сказал он.
— Тогда ты приезжай в Тель-Авив.
— Не люблю я этот город, — сказал Вадик. — Давай лучше встретимся посередине, тут есть городок, куда добираться из Тель-Авива всего на одном автобусе…
Сентябрьским воскресным днем я отправилась на центральную автостанцию и села в междугородный автобус темно-красного цвета, который повез меня мимо шумных израильских улиц и каменистых предгорий к небольшому городу под названием Ариэль, где мне предстояло увидеть… кого? Я и сама не знала, но тем любопытнее было увидеть его вновь. Раньше я представляла себе больничную койку с капельницами и прочей безрадостной атрибутикой болезни и разложения, и что бы мне ни предстояло увидеть теперь, это было лучше, но когда он появился у дверей крошечной кафешки, выстроенной при местной автозаправке, я не сразу узнала его.
Ко мне, одетой в лучшие бутиковые вещи, в дорогих очках и золотых кулонах и серьгах (подарки Брюха), подошел аскетичного вида поселенец, в мятых брюках и белой рубашке, с вязаной шапочкой на почти лысой голове. Он протянул руку, отстраняя меня, когда я сделала попытку броситься к нему на шею.
— Нельзя, — сказал он, озираясь, словно в поисках невидимых соглядатаев.
— Вадичек! — вздохнула я, но попыток сблизиться больше не делала, и мы устроились за столиком в маленьком, но кондиционированном зале, где присутствовали только трое солдат с автоматами у ног и хозяин заведения за стойкой.
— Ты прекрасно выглядишь, — сказал он тоскливым голосом.
— А ты все тот же, — соврала я, не желая замечать темных кругов под глазами и морщин у висков и у губ. — И белые рубашки никуда не делись. Правда, теперь я знаю, что это необходимый атрибут правоверного иудея, — попробовала я шутить. — А раньше тебе удавалось скрывать от меня свои глубинные мотивы.
Но Вадик не оценил мой юмор, его глаза бегло скользили по мне, не останавливаясь.
— Как ты все это время? — спросил он, сплетая пальцы.
— Да ничего такого уж важного, — сказала я, пытаясь вспомнить, что в моем прошлом без него было такого, что ему приятно было бы услышать, но не находя ничего.
— Совсем не о чем рассказать? — морщинки стали виднее, когда он улыбнулся.
— Я последовала твоему совету, — вспомнила я, — уехала в Москву. Работала, как проклятая, потом начала учиться, получила первую степень по экономике. Замуж не вышла. Потом в России наступил кризис, и я временно перебралась сюда.
— Должно быть, я был прав. Ты все правильно делала.
— Я старалась.
— Я знаю. Ты умница.
— Расскажи о себе.
— Шесть лет мы не виделись, — сказал он задумчиво.
— Шесть исполнится через месяц, — напомнила я.
— Я не считаю время в больнице, — сказал он. — Я почти его не помню. Например, я не помню, что ты прощалась, но ты же не могла так просто уехать…
— Я смогла, Вадик. Я хуже, чем ты обо мне думаешь. Я не могла сказать тебе, что убегаю, бросаю тебя.
— На все воля Господа, — холодно сказал мой любимый. — Я поднялся на ноги примерно через год после того, как это случилось. Потом полгода учился ходить. Здесь у нас хорошая медицина, даже бесплатная.
— Я знаю, — сказала я, пытаясь найти боль или хотя бы осуждение в его глазах. Но их не было, и я ощутила вдруг дикую пустоту и холод на душе.
— Мою жену я встретил еще через полтора года, когда уже поселился здесь, — он обвел рукой каменистые склоны, покрытые оливковыми деревьями, за окном. — Ее зовут Лия, и у нас теперь трое детей: все мальчики.
— Здорово!
— Оно и в самом деле здорово: жить в своей стране, растить детей, выполнять предначертанное…
— Звучит прекрасно.
— Это и есть прекрасно, — ровным голосом сказал Вадик. Нет, уже Авшалом.
— Почему именно такое имя ты выбрал?
— Почитай Книгу Царей. Как–нибудь, на досуге. Ты поймешь. По-русски мое имя звучит Авессалом.
— Редкое имя, — задумалась я. — Если не ошибаюсь, это был принц, поднявший бунт против царя, собственного отца.
— И убитый им, — подтвердил Авессалом. — Ты хорошо эрудированна.
— Да, — согласилась я, совершенно не испытывая гордости. — Еще я помню по Библии, что Лия была нелюбимой женой, но матерью первенца.
— Точно. И еще пятерых детей.