С дебильным лицом

Больше всего в женщинах Федор любил асимметрию в лице и красивые ноги. Вот сидит она напротив, делает вид, что не смотрит на тебя, и ты как раз можешь любоваться ею, любуешься и знаешь, что она следит, смотришь ли ты, и торжествует. Сидит она, лицо вполоборота, а ты все равно видишь, что глаза у нее разной формы. Один поуже, как будто она щурится, смеясь, или задумывает что-то, или просто устала, а другой, наоборот, пошире, веко эдак чуть-чуть вздернуто вслед за бровью от детского какого-то удивления. Или губы немного как-то вбок, как будто она иронично усмехается, на одной щеке есть ямочка — на другой нет: с одной стороны ребенок — с другой женщина. Или еще что-нибудь в таком же духе.
Или просто линии лица и тела немного ломаные, как на рисунке молодого художника — нетерпеливого, азартного ученика — где за робкими неуклюжими штрихами уже видно все его великолепное будущее. Увидишь такую вот руку, резко выгнутую в запястье ради дорогой сигареты и дешевого эффекта, руку в черном облегающем рукаве, в ознобе натянутом так, что одни пальцы да ментоловый дым. Увидишь, и сердце оборвется, потому что это — снова оно.
Или сидишь на скамейке, на какой-нибудь остановке, знакомой тебе до отрыжки, пьешь пиво из горла и смотришь себе под ноги на окурки. Или где-нибудь на вокзале, чувствуя всю свою никчемность и бесприютность в этом мире. Или стоишь около супермаркета: все хорошо, и тебе нужно купить там хлеба, горошка, колбасы и соленых огурцов для “оливье” и туалетной бумаги, а тебе почему-то становится страшно. А мимо возьмут и пройдут ноги.
Самое красивое в ногах — это коленки и бедра. Бывают коленки ужасные, просто отвратительные — широкие, бесформенные, выпуклые — как будто нога никогда не разгибается до конца. И будь ноги с такими коленками хоть двухметровой длины, страшно представить их обхватывающими тебя за талию. Коленки должны быть остренькими, вытянутыми в длину, четко очерченными. Чашечки — красиво и ладно вставать на свои места, когда она вытягивает ноги и закидывает их тебе на колени, придвинувшись. И пусть она потом говорит о чем-то своем, размахивает фужером или даже наблюдает за кем-то другим, они — твои, лежат на твоих коленях, и ты можешь даже их не касаться руками, даже делать вид, что для тебя это ничего не значит, что-то важное и хорошее уже происходит, и ты рад.
Все знают, что высокие и худые женщины красивее маленьких и толстых, длинноногие — коротконогих. Но Федор особым чутьем бывалого коннозаводчика сразу угадывал породу по ногам. Обычно весь рост, вся красота живых манекенов для дорогой одежды, престижных машин и больших городов держится на длинных голенях. Присмотритесь! Голени у длинноногих женщин обычно значительно длиннее бедер. Когда делают операции по увеличению роста, обычно ломают и растягивают специальными приспособлениями именно кости голеней. Но у настоящих красавиц, чья порода была холима и лелеема, как английские газоны, столетиями длинна также и кость бедра, составляя с голенью настолько гармоничное сочленение, что за это ей можно просто все что угодно.
Еще бывает — зайдешь в магазин. А там за прилавком стоит продавщица. С глупым усталым лицом. А шея у нее длинная. Голая такая беззащитная шея. С блестящими стеклышками какого-нибудь колье, которое само по себе — китч и пошлость, наследие тех бус из стекляруса, за которые туземцы отдавали золотые слитки, а здесь — у нее на шее — ничего, даже к месту, даже кажется чем-то стоящим денег.
Шея длинная, плечи покатые. А ниже — грудь. Лифчика на ней нету, и они — грудки — отвернулись друг от друга в разные стороны. И соски — не только сама горошинка, но и весь ореол соска некоторой выпуклостью — едва прикрытые тонкой маечкой, видны. Она тебе говорит: “Мужчина, вам что-то показать?”, а ты уже и забыл, зачем пришел. А на слове “показать” прикусываешь язык.
Федор потихоньку пришел в себя, смирился с необходимостью прожить следующие сутки своей жизни рядом с незнакомыми и слегка неприятными ему людьми с чужими запахами, раздражающими голосами, пустыми разговорами. Он взялся за стакан, пальцем прижав ложечку к краю, чуть помедлил и отхлебнул. На весь вагон воняла чья-то чесночная колбаса. Хотя почему “воняла”? Сытный крепкий дух был очень даже приятен, закономерно вызывая слюноотделение. Даже у Федора, наевшегося перед отъездом так, как будто делал это в последний раз.
Высокие длинноногие женщины с козьими грудками и гогеновскими яркими и неправильными лицами… Конечно, они встречались Федору. Редко, но встречались. Влюблялся он в них сразу же, с размаху, с ходу или нет, или просто терял сразу всякий смысл жизни, кроме одного, как борзые в лесу, едва уловив запах зверя, едва расслышав звук рога, подсказывающий, где он?
Но отчего все время так получалось, что сходился он, жил и, наверное, любил всю свою жизнь совершенно других. Не таких, какие виделись ему идеалом, эталоном, по которому должны были производиться на свет все остальные. Попроще, что ли. Некрасивее? Но и так нельзя, нехорошо было сказать.
Или вопрос нужно было задавать иначе: почему с теми, идеальными, встречавшимися ему, ничего не получалось, кроме боли, суеты и пошлости? Кроме боли, суеты, пошлости и холстов, эскизов, набросков… Несколько раз — чай не мальчик уже — перетряхивало его основательно. Но в какой-то момент оказывались все они — при всей своей наружной страстности — холодными внутри, расчетливыми, чужими. Не могли или не хотели понять его, лишенные того особенного женского тепла, не могли они дать покоя и умиротворенности, которые в конце концов ищет мужчина, когда ему уже далеко не двадцать. Умом-то все понимал Федор. Уходил сам или находил в себе силы не звонить, не искать встреч, когда бросали его. Но все в нем рвалось к очередной такой, заставляя хамить друзьям, обижать подруг, пить и бить посуду, зверея ночами в пустой квартире.
Была ли та незнакомка на перроне одной из них или ему показалось? Федора обдало жаром, как час назад, и он схватился за пустой стакан, как за спасительную соломинку. В последнее время ему все чаще становилось страшно: он боялся, что эта круговерть, карусель эта, где женщины вроде бы меняются, а все остальное, декорации — боль, суета и пошлость — остаются. И сам он где-то сбоку — такой же самонадеянный… беспомощный перед ними… стареющий.
Колбасой пахло все также маняще. Федор даже подумал было сбегать до вагона-ресторана, но тут же разозлился на себя. Знал ведь: съешь что-нибудь, когда желудок и так набит, — будет только хуже. Противно будет и муторно. А поделать с собой ничего не мог. Закинул куртку и постельное на свою верхнюю полку и пошел в тамбур курить.
Поезд довольно бодро тащился по бескрайним лесам или полям — в темноте за грязным окном мало что можно было различить. Накурено было так, что ему, курильщику с пятнадцатилетним стажем, защипало глаза. Но он старательно присасывался к спасительной сигарете. Вот ведь как устроен человек: почувствовал запах еды — сразу хочется схватить, отнять, съесть. Чем голоднее — тем острее хочется. Если не голоден — все равно. А можно ведь просто сидеть и вдыхать вкусный запах. И наслаждаться им. И неожиданно он подумал о том, что женщины — как запахи. А когда ты можешь просто дышать ею, это, наверное, и есть — любовь.
“Hi, my name is Brane. I am 34 and I live in Melbourne, Australia. I saw your presentation on internet and honestly you look like a very fine lady to me. There is something very interesting about you and I would like to know more. If you want to have a friend in Australia please send me a letter and next time I will tell you more about me and I will send you my photo. All I can tell you now is that I am not some fat, ugly maniac behind computer. Are you interested? Buy. Brane”
“Привет, меня зовут Брейн. Мне 34 и я живу в Мельбурне, Австралия. Я видел Вашу презентацию в Интернете и, честно, Вы выглядите для меня прекрасной леди. Там много интересного про Вас, но мне этого мало. Если Вы хотите иметь друга в Австралии, пожалуйста, напишите мне, и в следующем письме я расскажу Вам больше про себя и вышлю фото. Все, что я хочу сказать Вам сейчас — я не жирный ужасный маньяк за компьютером. Вам интересно? Пока. Брейн”.