Роксолана: королева Востока

– За нее никто не даст хороших денег! Она больная!
– Не мели чепуху! Я и сам бы взял ее в свой гарем и имел бы утешение на старости лет. Но для меня это слишком дорогой товар. А что касается болезненного вида – это всего лишь усталость от долгой дороги и татарской «выучки»! Ты и сам бы выглядел больным, если б тебя несколько недель гнали, как коня, на ремнях.
Старый армянин знал все это, а спорил лишь по старой торговой привычке. Помолчав минуту, он проговорил:
– Ладно, может, слегка подготовим ее и продадим какому-нибудь баши [44].
– Нет, – возразил Ибрагим. – Я уже думал об этом. Не слегка, а как следует подготовим… А потом я сам повезу ее продавать.
– Почему ты?
– Потому что я надеюсь устроить ее хотя бы служанкой в гарем, может, даже и к какому-нибудь дефтердару [45]. Для нас это куда выгоднее, чем баши. Кто знает, какой случай может подвернуться.
– Лучше уж держаться подальше от всяких случайностей! А пока она дождется милости какого-нибудь вельможи, нас уже и на свете не будет.
– Ну так дети наши будут!
Этот довод окончательно убедил старого армянина. Немного поразмыслив, он проговорил:
– Ладно, завтра же отвезем ее в Кафу. Но я за то, чтобы как можно скорее от нее избавиться. Такой товар нехорошо долго держать!
– Там будет видно!
– А сколько же ты отдал за нее?
Старый Ибрагим назвал цену – и закипела свара!
Настуся не понимала их слов, но догадывалась, что попала не в самые худшие руки и теперь оба купца советуются и спорят о том, как использовать ее с наибольшей для себя выгодой. Глядя на них, она втихомолку радовалась, что не оказалась в лапах полудиких татарских вожаков или других торговцев «живым товаром», которые разобрали ее подруг по несчастью.
Армянский купец, не прекращая браниться с Ибрагимом, отворил дверь и кликнул служанку-невольницу. Долго ждать ему не пришлось – та подслушивала под дверью. Старик жестом указал на Настусю, и обе вышли из покоя. Служанка отвела ее в какую-то комнату с зарешеченными окнами, где томились другие невольницы. По лицам женщин было видно, что их также доставили сюда совсем недавно.
Служанка, сопровождавшая Настусю, обратилась к ней и произнесла всего одно короткое слово: «Кефе!» [46] – и при этом указала рукой вдаль.
Настуся осталась с подругами по несчастью. Объясниться с ними она не могла. Страшно утомленная, осаждаемая круговоротом мыслей, девушка уснула с молитвой на устах.
Разбудили ее только к ужину. Проглотив кусочек черствой лепешки и сделав несколько глотков молока, Настуся снова заснула.
А проснувшись поутру, увидела на подворье запряженную татарскую повозку и обоих своих хозяев, собравшихся в путешествие. Ее закутали в какое-то старое тряпье и усадили в телегу.
Оливковыми рощами и дубовыми лесами ехали они у подножий дивных гор, на склонах которых гордо высились вечнозеленые хвойные леса и курчавились густые заросли кустарников. Вдоль обочин дороги попадались виноградники, огороды и сады с олеандрами, магнолиями, тюльпановыми деревьями, миртами, мимозами и гранатами. На ярко-голубом фоне полуденного неба лениво колыхались кроны кипарисов и лавров. По пути встречались удивительной красоты разноцветные обломки мрамора и целые обозы маж, груженных белой солью. Красота крымской природы увлекла мысли молодой невольницы прочь от мрачной действительности и неопределенного будущего. Это великолепие успокаивало ее.
Справа показалась вершина Чатырдага, одной из красивейших гор на земле. Красота ее была настолько величественной, что Настуся почувствовала себя подавленной. И припомнились ей могучие слова, которыми начинается Священное Писание: «В начале сотворил Бог небо и землю».
Здесь, у подножия дивного Чатырдага, ощутила она всем своим естеством безграничное величие Творца. И дух ее, угнетенный неволей, еще глубже познал величие мира – палаты, в которую Бог поместил тысячи красот и чудес и предоставил ее для жизни многим народам.
Она припомнила, как однажды через Рогатин проезжал польский король, и Настусин отец вместе с другими священнослужителями должен был его приветствовать. Вернувшись домой, отец сказал: «И у нас мог бы быть свой государь, если б наши крамольники не сжили со свету последнего князя этой земли и его потомство. Думали, сами сумеют править, без головы!»
И горько вздохнул, снимая ризы.
И Настуся вздохнула вслед за отцом, только еще горше. Понимала, что не везли бы ее сейчас на торжище, если б в давние времена крамольники наши не подточили основу власти на своей земле… На синем фоне Чатырдага словно воочию увидела она чашу черной отравы, которую недруги поднесли молодому князю Юрию – последнему из рода Даниила Галицкого.
В духовном сословии из уст в уста передавались предания о мученической смерти последнего потомка крови Владимировой в Галицкой земле от руки тайного убийцы. Юрий ради укрепления Галицко-Волынской державы окружил себя немчинами и иными людьми западной культуры. Это и породило у местной знати ненависть к нему, и она подсунула ему в Высоком Замке во Львове медленно действующий яд – перед самым отъездом князя в Волынь. Настусина бабушка часто с печалью рассказывала, как молодой князь, уже будучи отравленным, сел в повозку, как в боли и муках ехал по Волыни, как весь в смертном поту добрался до своего замка во Владимире и как корчился там в предсмертных судорогах на полу княжьих палат.
Ни бабушка, ни отец, ни мать не могли сказать ей, когда именно это случилось. Говорили только, что в ту пору стояла прекрасная осень на нашей земле и сады ломились от обилия фруктов. А после того три дня страшный град бушевал по всей земле Галицко-Волынской, накатывая туча за тучей. И с того времени преследуют эту землю несчастья до сего дня.
А отец однажды добавил: «Хороши пташки не только наши, но и ляхи! Но все же те чтут заповедь Божью «Не убий!» по отношению к своим государям. Оттого и собственную державу имеют до сих пор. Уж какую имеют, такая и есть, но – своя…»
Когда-то Настуся слушала эти рассказы как страшные сказки. А теперь не только поняла, но и почувствовала все значение того, о чем в них говорилось. На себе ощутила, что значит, когда родная земля становится добычей и скотным двором для чужеземных всадников. Образы разрухи и несчастья по всей Украине возникли перед ней так же ясно, как белые снега на вершине Чатырдага, как темные леса на его склонах и в долинах…
Ой, на горе беленький снежок,
Далеко уехал мой дружок…
Эта песня внезапно зазвучала в ее молодом сердечке. Но девушка не издала ни звука, лишь глаза ее сильнее заблестели.
Настуся не могла отвести их от волшебного Чатырдага. Красой своей он настолько пленил и утешил ее, что к невольничьему рынку на пристани Кафы она подъезжала с полным спокойствием в душе.
2
На третий день пути Настуся со своими хозяевами въехала на улицы приморского города, где, бывало, за один день продавали на торжище до тридцати тысяч невольников и невольниц. Уже виднелись старые, темного камня, высоченные дома генуэзцев, где за решетчатыми узкими окнами томились сотни невольников и невольниц, предназначенных для продажи.
Между домами Настуся неожиданно заметила христианскую церковь, принадлежащую отцам тринитариям, которые занимались здесь выкупом невольников. Узнала ее по разорванной цепи, которая как символ была прикреплена к стене над входом в храм.
Из ворот церковного подворья как раз выезжали двое монахов верхом на ослах. Она однажды видела во Львове этих «ослиных братьев» – те собирали пожертвования у костела – и даже сама дала им что-то «на пленных».
«Ослиные братья» разъезжали по восточным базарам, сидя на своих ослах лицом к хвосту, – в знак уничижения, ибо полагали себя недостойными ездить на этих животных так, как ехал Спаситель мира, вступая в Иерусалим. Повсюду проникали они, сыны разных народов, следуя повелениям из далекого Рима, шли в глубоком смирении духа, чтобы избавить невольников от жестоких страданий. И сейчас Настуся с благодарностью смотрела на них.