Переправа

Рут смутно вспоминает, что Дэвид в то лето наблюдал за раскопками. Как ужасно, что они не разговаривали с тех пор.
— Да, — неторопливо отвечает он. — Помню. Парень с косичкой был у вас руководителем, так ведь? Хороший парень. Я провел с ним много времени.
— Да, он хороший парень.
Как ни странно, Дэвид чем-то напоминает ей Эрика. Может, глазами.
— Значит, сюда снова нагрянут всевозможные люди? Друиды, студенты и идиоты с кинокамерами? — спрашивает он, всматриваясь в горизонты.
Рут колеблется. Она понимает — Дэвид думает, что соленое болото должно принадлежать ему и птицам. Как сказать о своей надежде, что здесь начнутся большие раскопки с непременными студентами и идиотами с кинокамерами, правда, без друидов?
— Не обязательно, — говорит она наконец. — Сейчас это не производит особого впечатления.
Дэвид хмыкает.
— Вчера здесь были полицейские. Что им нужно?
Рут не знает, многое ли можно раскрыть.
— Приехали из-за этих костей, но, когда кости оказались доисторическими, потеряли к ним интерес, — поясняет она.
Они уже подъехали к синей калитке Рут. Дэвид поворачивается к ней и впервые улыбается. У него очень белые зубы. Сколько ему лет? Сорок? Пятьдесят? Время над ним не властно, как и над Эриком.
— Но вы, — говорит Дэвид, — заинтересовались, так ведь?
Рут улыбается:
— Да.
Когда она открывает парадную дверь, раздается телефонный звонок. Она совершенно уверена, что звонит Эрик.
— Рути! — Напевный голос Эрика несется из Норвегии за много холодных миль. — Что там за находка?
— О, Эрик, — восторженно отвечает Рут, и вода с ее одежды капает на ковер. — Кажется, я нашла твою тропу.
Темно, но она к этому привыкла. Она вытягивает руку, проверяя, сможет ли коснуться стены, и ощущает холодный камень. Двери нет. В крыше есть люк, но она не знает, в какой момент он откроется. Порой, когда открывается, только хуже. Кричать или плакать бессмысленно: она уже делала это много раз, но безрезультатно. Правда, иногда ей хочется услышать свой голос. Он почему-то звучит по-другому, будто чей-то чужой. Временами этот другой голос кажется собеседником — они долго разговаривают, шепчутся в темноте.
«Не переживай».
«Все кончится хорошо».
«Тьма сгущается перед рассветом».
Она даже не помнит, слышала ли эти слова, но теперь они, кажется, засели в ее голове. Кто говорил ей когда-то, что тьма сгущается перед рассветом? Она не знает. Знает только, что эти слова вызывают теплое, приятное ощущение, словно она закутывается в одеяло. У нее есть второе одеяло для холодной погоды, но даже под ним она поутру дрожит так, что ноет все тело. Иногда бывает теплее и по краю люка пробивается немного света. Однажды он открыл этот люк в крыше. Обычно так случается только ночью, когда небо черное, но в тот раз оно было таким ярким и голубым, что глазам стало больно. Решетка на окне превратилась в маленькую желтую лестницу. Порой она мечтает взобраться по этой лестнице и убежать… куда? Она не знает. Она думает о солнечном тепле на своем лице, о саде с голосами, запахами стряпни и падающей прохладной водой. Иногда она проходит через эту воду, напоминающую портьеру. Портьеру. Где? Портьера из бусинок, сквозь которую пробегаешь со смехом, а по другую ее сторону снова теплый свет, голоса и кто-то крепко-крепко держит тебя — так крепко, будто никогда не выпустит.
Но временами она думает, что не существует ничего, кроме этих стен. Только другие стены, железные решетки и холодные бетонные полы.
  
Глава четвертая
 
После Рождества Рут уезжает из родительского дома, как только позволяют приличия. Фил устраивает новогоднюю вечеринку, и она, хотя и предпочла бы откусить собственную руку, нежели туда идти, говорит родителям, что должна присутствовать. «Если не пойду, пострадает моя карьера. Как-никак он завкафедрой». Родители это прекрасно понимают. Понимают, что она может пойти на вечеринку ради карьерного роста. Вот развлечения они бы не поняли.
И двадцать девятого декабря Рут по шоссе М-11 направляется в Норфолк. Утро давно уже вступило в свои права, мороз кончился, поэтому она едет быстро, подпевая Брюсу Спрингстину, компакт-диск которого подарила себе на Рождество. У Рут, по словам ее брата Саймона, музыкальный вкус шестнадцатилетнего подростка. «Лишенного вкуса шестнадцатилетнего подростка». Но Рут все равно. Она любит Брюса, Рода и Брайена. Всех этих стареющих рокеров с хриплыми голосами, с линялыми джинсами и молодежными прическами. Ей нравится, как они поют о любви, утрате и мрачном, бездушном сердце Америки, и все это звучит одинаково — гитарные аккорды бьются о стену звука, слова теряются в заключительном яростном крещендо.
С громким пением Рут сворачивает на шоссе А-11 к Ньюмаркету. Собственно, Рождество прошло не так уж плохо. Родители не особенно ворчали из-за ее нежелания ходить в церковь и отсутствия мужа. Саймон вел себя не слишком раздражающе, а ее племянники весьма интересного возраста, восьми и шести лет, уже достаточно большие, чтобы ходить в парк и играть в охотников времен неолита. Дети обожали Рут, потому что она рассказывала им о пещерных людях и динозаврах и не отправляла умываться.
— У тебя настоящий дар обращаться с детьми, — укоризненно сказала ей невестка Кэти. — Только вот жаль…
— Ты о чем? — спросила Рут, хотя прекрасно знала.
— Что у тебя нет своих. Хотя, наверно, теперь уже…
«Теперь я уже смирилась, что у меня нет мужа, я только крестная мать и медленно схожу с ума, вывязывая одежду для кошек», — думает Рут, впритирку обгоняя переполненный автобус. Ей почти сорок, и хотя она еще может иметь ребенка, люди заговаривают об этом все реже и реже. Ну и хорошо; когда она жила с Питером, единственным, что раздражало ее больше намеков о «свадебных колоколах», были предположения не «в тягостях» ли она. Когда Рут купила кошек, мать напрямик спросила, не замена ли они детям. «Нет, — ответила она с самым серьезным видом. — Это котята. Будь у меня ребенок, он был бы заменой кошки».
Рут подъезжает к Солончаку во второй половине дня, зимнее солнце висит низко над камышами. Начинается прилив, и чайки кричат громко, пронзительно. Вылезая из машины, она вдыхает замечательный морской запах, крепкий, загадочный, и радуется, что уже дома. Потом видит у коттеджа приезжающих на отдых их чудовищную машину и испытывает прилив раздражения. Явно прикатили сюда на Новый год. Почему не могли остаться в Лондоне, как все остальные, свалить вместе с толпами на Трафальгар-сквер или устроить дома небольшую вечеринку? Почему им нужно приезжать сюда, чтобы «убраться от всего этого»? Может, они начнут пускать фейерверки и распугивать птиц на мили вокруг? Представив себе реакцию Дэвида, она зловеще улыбается.
В коттедже Флинт прыгает на нее и отчаянно мяукает. Спарки сидит на диване, упорно не замечая ее. Подруга Рут Шона приезжала кормить кошек, и Рут обнаруживает цветы на столе, молоко и белое вино в холодильнике. «Благослови Бог Шону», — думает она, ставя на огонь чайник.
Шона, ближайшая подруга Рут в Норфолке, преподает английскую литературу в университете. Как и Питер, она добровольно приехала на раскопки хенджа десять лет назад. Взбалмошная ирландка с прической словно на картинах прерафаэлитов, Шона объявила себя родственной друидам душой и даже присоединилась к ним на всенощном бдении — сидела на песке и пела, покуда прилив не заставил их уйти с берега и ее не заманили в пивную обещанием «Гиннесса». Такова Шона — держится нью-эйджерских принципов, но их почти всегда можно преодолеть, посулив выпивку. Шона состоит в связи с женатым лектором, иногда, приезжая к Рут, плачет, трясет головой, заявляет, что ненавидит мужчин, хочет стать монахиней, или лесбиянкой, или и той и другой. Потом выпивает стакан вина и веселеет, подпевает Брюсу Спрингстину и называет Рут душкой. Шона одна из лучших в университете.
На автоответчике Рут четыре сообщения: ошибка номером; напоминание Фила о вечеринке; вопрос матери, дома ли она уже, и одно… одно совершенно неожиданное.