Слоник из яшмы. По замкнутому кругу

— А куда ведет эта дверь? — спросил я Ежова.
— Комната покойной жены Ефросиний Мартыновны. Все осталось как при ней, священная реликвия. Пять лет не заходил и даже ключ не знаю где.
По словам Тарасова, в ночь, проведенную им здесь, пахан не выходил из дома. Очевидно, это его комната.
Из подвала вылез Кержавин и, похвалив фундамент, мимоходом сказал:
— У вас большое хозяйство.
— Были грузди своего посола — кончились. Есть капуста, огурцы. Может быть, товарищи, погода сырая, сообразим по сто граммов, под огурчики…
— Благодарим, но мы на работе, — отказался я. — Что же вы, товарищ Ежов, так скучно живете? Один как перст… — сочувственно сказал я.
— Мне пятьдесят пять. Брать молодую — в дураках можно остаться. Брать старуху… Нет, дорогой товарищ, живем для дел, приносим пользу, и то ладно…
Это было так неискренне, так фальшиво, что я невольно улыбнулся. Ежов понял, что переборщил, и, лихо подкрутив усы, добавил:
— К тому же не перевелись на свете добрые женщины!..
Мы вышли из дома, Ежов проводил до машины. Кержавин поблагодарил хозяина, и мы поехали. Как только машина свернула из тупика на улицу, архитектор сказал:
— Если я вас правильно понял, Федор Степанович, вы поручили мне посмотреть в погребе пол и, если он земляной, обнаружить следы, оставленные лопатой. Пол выложен кирпичом на растворе и зацементирован. Никаких следов свежей кирпичной кладки.
— Спасибо, Иван Васильевич, вы действовали со знанием дела. Большое спасибо.
Шагалов ждал меня.
— Думаю, то, что я вам расскажу, соответствует истине, хотя и требует дополнительной проверки, — начал я. — В шесть часов Тарасов ушел от Любы в тупик Клевцова. Около семи часов он постучал в калитку. По-моему, старик снимает жилье у Ежова. Комната, в которую ведет вторая дверь из кухни. В те дни, когда он пользуется комнатой, Ежов с работы не приходит и не ночует дома. Старик услышал стук, посмотрел в щелку и, узнав Тарасова, открыл калитку. Какой между ними произошел разговор, я не знаю, но старик понял, что Тарасов все рассказал об их встрече на вокзальной площади. Старик убивает Тарасова, волочит тело в машину и укрывает парусиной, из которой сделаны чехлы на сиденье. — После этого забирает из своей комнаты все, что может служить против него уликой. Тщательно подметает двор, сглаживает отпечатки протекторов, следы борьбы, волочения, и вот здесь он обнаруживает втоптанный в грязь платок, принадлежащий Тарасову. Он пытается его сжечь, но сырой платок горит плохо. Опасаясь, что за Тарасовым кто-нибудь придет, он торопится, заметает недогоревший платок в кучу мусора и выезжает из дома через разобранный забор на смежную улицу, а оттуда по шоссе в лес, где прячет в кустах труп. К Ежову старик больше не придет, хотя и встретится с ним в магазине или другом месте.
— Надо изолировать Ежова и произвести обыск, — сказал Шагалов.
— Пока непосредственно против Ежова улик мало, и прокурор не даст санкции на арест. Кроме того, наблюдение за Ежовым может вывести нас на старика.
— Пахан или старик? Вы называете его по-разному.
— По тем скудным сведениям, которыми мы располагаем, — это старик. Тарасов называл его паханом, что значит «отец». А когда я строил версию расследования, то условно называл его «Маклером».
— Давайте остановимся на одном, пусть будет «Маклером». Вы рассказали правдоподобную историю убийства Тарасова и последующие действия «Маклера», но это ни на шаг не приблизило нас к его раскрытию. Почти неделю мы ведем наблюдение за Авдеевым, пока впустую. Приехал капитан Гаев — опознание ничего не дало… Продавщица из пивного ларька и женщина со станции Зеленая Падь никого не опознали.
— Где капитан Гаев? — спросил я.
— Он уехал в гостиницу, а Лунев у вас в кабинете.
— Завтра я поеду к живописцам…
— Вы достаточно подготовлены?
— Впереди еще ночь. Хорошо, Владимир Иванович, мы все оговорим позже.
Лунев слушал звукозапись Тарасова. Я молча поздоровался и, чтобы не мешать ему, взял рапорт по наблюдению за Авдеевым, просмотрел — ничего нового.
Я отпустил Лунева, а сам поехал к Любе.
Прояснилось небо. На солнце сверкали капли, падающие с крыш и деревьев. Машины поднимали веера брызг. Босые мальчишки, задрав штаны, бежали по обочинам навстречу бурным потокам. Словом, город выполз из ненастья и засверкал свежими красками. Только у меня по-прежнему на душе было скверно. Ехал я с каким-то дурным предчувствием. Лунев сказал, что на завод Цветаева не пошла, а Маришка в яслях.
Я застал Любу за работой, она гладила мужские брюки, была молчалива и сосредоточенна. Когда я вошел и поздоровался, она бросила на меня вопросительный взгляд и снова взялась за утюг. Впервые я видел ее с распущенными волосами, такую домашнюю, простую.
Она послюнила палец, попробовала, видимо, остывший утюг, вышла на кухню и вскоре вернулась. Скрестив руки на груди, Люба долго смотрела в окно и сказала как-то отсутствующе:
— Глажу Вадиму брюки, чтобы было в чем хоронить… — Затем резко повернулась ко мне: — Вы зачем пришли?
— Понимаю, что вам горько, но…
— Не нужно мне ваше сочувствие! Если бы не вы, Вадька жил бы!.. Был бы отцом Маришки! — Она опустилась на стул, положила голову на руки и разрыдалась.
— Люба, я пришел к вам по делу…
— Говорите. — Длинные пряди ее волос упали на лоб, но глаза были закрыты, и на сомкнутых ресницах дрожали слезы.
— В верхнем кармане Вадима был платок…
— Я сказала ему: «Дарить платок — к несчастью», а он: «Я не верю в приметы! Подари. Он нравится мне, точно первая радуга…»
— Вчера, когда он ушел из дома, платок был, как всегда, в тужурке?
— Вадим никогда не расставался с платком.
Я поднялся и уже в дверях сказал:
— Не могу, не имею права вас успокаивать. Держите себя в руках, у вас дочь, и вы ей нужны.
После Цветаевой я поехал в управление к Шагалову. Новое задание Гаеву и Луневу: проверить знакомую Ежова — Магду. Затем начать поиск черного «Москвича».
После обеда я занялся литературой, присланной мне Кашириным.
Мой отъезд был назначен на завтра в четырнадцать часов. Теперь Черноусов интересовал меня по-настоящему, к нему вело не только заключение экспертизы по жировому пятну на конверте, к нему тянулась ниточка немецкой биографии Ежова.
На следующий день я только справился у полковника по телефону о ходе дела. Не было ничего нового. Поглощенный книгой, я услышал телефонный звонок, когда он прозвучал в третий раз. Снял трубку и сразу узнал хриплый басок художника Осолодкина.
— Федор Степанович?
— Я, Касьян Касьянович!
— Простите, что отрываю от дела. Приперли обстоятельства.
— Готов служить, Касьян Касьянович.
— Срочно нуждаюсь в вашей консультации. Я вам помогал — платите должок. Берите машину и срочно ко мне! — Старик повесил трубку.
Зачем я понадобился Осолодкину?
Но все же я позвонил в управление и вызвал машину.
Когда мы подъехали к дому Осолодкина, хозяин стоял под ротондой. Вид у него был взволнованный. Он обрадовался моему приезду, сел в машину и дал водителю адрес, сказав:
— Сейчас все объясню. Вот какие дела, Федор Степанович. Я думал, все-то я знаю, во всяком деле собаку съел, да вот хвостом подавился. Ну, слушайте: люблю я писать лес после дождя. Погода хорошая с утра. Взял я этюдник, складной стул, поехал автобусом в Дачное. Там три километра по шоссе мачтовый лес. Свернул с шоссе, облюбовал полянку, поросшую молодняком. Присел. Стал разбирать этюдник, вижу, чьи-то ноги торчат из куста. Все-таки, думаю, сыро для отдыха. Подошел… Паренек лет двадцати пяти… Глаза открыты, и в них, жужжа, суетятся мухи… Что делать? Промолчать? Совесть не позволяет, а по милициям таскаться — силенки не те. Решил позвонить вам…
Левый борт куртки распахнут, и на рубашке у сердца большое пятно крови…