Сладкая боль

— О Боже. — Лилла явно в шоке. — Да я бы повесилась.
— Я прекрасно понимаю, почему ты злишься. — Я принимаюсь загибать пальцы. — Во-первых, Анна добрая. Во-вторых, красивая. В-третьих, богатая, а в-четвертых, она нравится мне. Проблема в том, что ты ощущаешь угрозу.
Я придвигаюсь ближе, чтобы Лилла ощутила полную меру моего гнева, подкрепленного событиями минувшего вечера и всем нашим злополучным романом. Подавляемая много месяцев досада наконец прорывается, и я изрядно торжествую, видя, как Лилла ежится.
— И, к твоему сведению, Лилла, — просто чтоб ты знала — Анне живется очень нелегко. На самом деле ей гораздо тяжелее, чем тебе, и, честное слово, я не понимаю, с чего ты взяла, что она избалована. Какое право ты имеешь ее судить? Судить кого бы то ни было, если уж на то пошло? Как насчет терпимости, а? И сострадания? Помнишь такие слова? Ты их часто произносишь! Или они применимы только к тем, кто похож на тебя?
Я даже не сознаю меру собственной ярости и силу своих слов, пока Лилла не отступает на шаг со слезами на глазах.
— Господи, Тим. Хватит. Перестань. — Она подносит руку к лицу, и я понимаю, что Лилла на грани слез. Я испуган собственной вспышкой — она не из тех, кого легко довести до слез — и собираюсь извиниться, но девушка уходит, прежде чем я успеваю сказать хоть слово.
Я разворачиваюсь, чтобы зайти в дом, и вижу, что Анна стоит на пороге. Значит, она все слышала.
  
40
 
Слабая. Избалованная. Пустышка. Анна ощущает приступ воодушевляющего гнева. Ей хочется крикнуть: «Ты меня совсем не знаешь! Как ты смеешь?».
Но, наблюдая за реакцией Тима, Анна быстро успокаивается. Он защищает ее, и его обида — как прикосновение льда к обожженной коже. Слова Тима умеряют боль, которую причинила жестокость Лиллы. Анна наблюдает за ним и прислушивается к пылкому голосу. Она вдруг понимает, что и правда небезразлична ему. И когда девушка сознает это, лучик счастья в ее душе становится ярче и сильней.
  
41
 
Мы с Анной все утро занимаемся уборкой. Она работает энергично и, кажется, не расстроена словами Лиллы, хоть я и наблюдаю очень внимательно. В процессе мы подкрепляемся ячменным печеньем и кофе. Уборка закончена в начале второго, и в доме чисто. Мы наполнили доверху контейнер и три огромных коробки пустыми бутылками, а во дворе лежат три мешка мусора.
Я готовлю пасту, раскладываю на две тарелки и ставлю на кухонный стол, потому что на улице прохладно и пасмурно, совсем не характерно для летнего дня, и под открытым небом обедать не хочется.
Анна ест так медленно, что я задумываюсь: может быть, ей не нравится?
— Все нормально?
— Да, очень вкусно.
Закончив, я отодвигаю тарелку и наблюдаю, как Анна ковыряет пасту вилкой.
— Насчет вчерашнего вечера, — говорю я. — Спасибо еще раз. Я отлично провел время.
— А… — Девушка отмахивается, искоса смотрит на меня и решительно упирается взглядом в тарелку.
— Анна, — продолжаю я. — Послушай. Вчера вечером, когда мы танцевали, я, наверное…
Я замолкаю, потому что она как будто приказывает мне замолчать. Анна горбится, руки у нее дрожат, глаза блуждают.
— Анна? — Я хочу взять девушку за руку, но она так резко отстраняется, что я пугаюсь.
А потом, как всегда, встает и убегает.
  
42
 
Анну пугают чувства, которые она испытывает рядом с Тимом.
Все утро Тим такой заботливый и добрый. Он варит кофе и приносит печенье. И вместе прибираться тоже весело, а вовсе не скучно, как обычно. Но им легко друг с другом, только когда они заняты делом, когда есть чем заняться. Как только девушка садится напротив Тима за стол, то чувствует, как горло у нее сжимается от волнения. Анна велит себе успокоиться, гонит тревогу из головы, но, когда Тим заговаривает о минувшем вечере, она понимает, что не в силах поддерживать беседу. Пальцы дрожат, сердце бешено колотится. Нужно уйти, прежде чем он заметит ее страх. Прежде чем поймет, как она напугана.
Дружба. Любовь. Романтика. Каков бы ни был потенциальный исход, у Анны нет шансов. О любви она больше не думает. И не в состоянии даже посмотреть на Тима, а уж тем более разумно заговорить.
Тим берет девушку за руку, и, не успев подумать, не успев понять причину, она превращается в клубок нервов и мгновенно отстраняется. Когда она вскидывает глаза, чтобы объясниться и попросить извинения, то видит в его глазах презрение. Презрение и жалость. Она чувствует, как лицо и шея заливаются горячей краской стыда, так что приходится отвернуться. Тим думает, что она ненормальная. Она и правда ненормальная.
Поэтому Анна убегает. На чердак, где можно перевести дух, где никто не причинит вред ее разбитому сердцу, где можно спрятаться, надежно запершись на замок.
  
43
 
Я не мешаю Анне. Я слишком устал и нездоров с похмелья, чтобы за ней гоняться. Подступиться ближе невозможно, а главное — слишком унизительно.
Прибравшись на кухне, я иду к себе, чтобы немного вздремнуть, и просыпаюсь ближе к вечеру от грома и шума ливня. Настоящая буря. Я спускаюсь в гостиную, ложусь на кушетку и щелкаю с канала на канал. Проголодавшись, звоню и заказываю пиццу. Несколько кусков я оставляю для Анны, если вдруг она выйдет, но девушка не выходит, и в одиннадцать я собираюсь спать.
Прежде чем подняться в спальню, я проверяю окна и двери в каждой комнате, чтобы убедиться, что все надежно заперто. Я сам пугаюсь, вздрагивая при каждом шорохе и отпрыгивая от собственного отражения в зеркале. Я бы предпочел жить где-нибудь в другом месте. В простой, маленькой, уютной квартирке, где только гостиная, спальня и ванная. Где нет укромных уголков. В Фэрвью слишком сумрачно и темно, дом трещит и стонет, как живой. Здесь чувствуешь себя особенно уязвимым. Такое ощущение, что за тобой наблюдают. Идя наверх, я вспоминаю сон, который видел накануне, и от пережитого ужаса у меня волосы встают дыбом.
Я оставляю в коридоре свет и не закрываю дверь спальни. Хотя нервы и звенят при каждом звуке, засыпаю мгновенно.
  
44
 
Добравшись до чердака, Анна уступает страху. Она ложится на пол и глубоко дышит, борясь с полноценным паническим приступом. Девушка ничего не в состоянии поделать, если приступ уже начался, его невозможно остановить — только ждать, когда же пройдет всепоглощающее ощущение ужаса.
Когда приступ заканчивается, она измучена эмоционально и физически, как будто бежала марафонскую дистанцию. Страх прошел, но осталось ужасающее чувство пустоты и одиночества. Сегодня она вновь доказала, что ничего не изменится. Ее жизнью владеет паника, которая преграждает дорогу счастью. Анна обречена жить одна — сумасшедшая в огромном особняке, которая прячется на чердаке и с каждым годом становится все ненормальнее.
От грусти в животе стягивается узел. Зияющую пустоту нужно чем-то заполнить. Девушка глотает таблетку и запивает водкой прямо из горлышка. Потом садится с бутылкой в кресло, сворачивается клубочком, натягивает одеяло на ноги. Анна отхлебывает и плачет.
Наверное, так будет лучше. Она хорошо знает, что любовь — глупая и рискованная затея. Полюбить — все равно что вырвать сердце из груди и протянуть на ладони, кровавое, беззащитное, обнаженное, в надежде на то, что ни судьба, ни люди не швырнут его на пол и не растопчут.
  
45
 
Не знаю, что меня будит — наверное, какое-то шестое чувство. Я резко сажусь и озираюсь. В комнате темно: в коридоре свет не горит. Я чувствую холодный пот на лбу, сердце бешено колотится в груди.
А потом я вижу темную фигуру.
Кто-то за мной наблюдает.
На сей раз незнакомец не на пороге, а в коридоре, ближе к лестнице, скрытый тенью.
Несколько бесконечных секунд мы смотрим друг на друга.
Это не сон. Я бодрствую.
Первый порыв — спрятаться под одеяло, сунуть голову под подушку. Или позвать на помощь, как ребенок. Но так нельзя, поэтому я заставляю себя сделать вдох и крикнуть: