Сладкая боль

— Правда?
— Ну, примерно так.
— Вряд ли он имел в виду меня, когда это говорил.
— Понятия не имею, что он имел в виду, — отвечаю я. — Я толкую его слова на свой лад. Меня не пугает твоя агорафобия, мне вообще все равно. Я знаю, что ты поправишься.
Анна улыбается, и при виде огромной счастливой улыбки на лице девушки я смеюсь, беру ее за руку и провожу пальцем по мягкой ладони.
Вообще-то вопросов много. Пауки в постели, разгромленная кухня… кто это сделал, и если она, то зачем? Но я не хочу ни пугать, ни критиковать Анну. Не хочу разрушать хрупкое доверие, которому мы положили начало. Я решаю спросить о Бенджамене. Такое ощущение, что именно он лежит в основе всех проблем. Если я узнаю, что с ним случилось, то пойму многие странные вещи, которые происходят в Фэрвью.
— Можно кое о чем спросить? Про Бенджамена.
Анна перестает улыбаться. Она ничего не говорит, но и не отстраняется и не велит замолчать. Наконец девушка кивает.
— Что с ним случилось?
Ее глаза наполняются слезами. Она выпрямляется и пытается высвободить руку, но я не отпускаю. Тогда Анна начинает плакать. Слезы ручьями текут по щекам, по шее, в вырез футболки, так что вскоре перед покрывается темными пятнами. Она плачет беззвучно и даже не пытается скрыть или вытереть слезы. Анна смотрит в никуда, в какую-то точку за моим плечом, и рыдает не переставая. Как будто, упомянув Бенджамена, я открыл шлюз.
Поначалу я пугаюсь, полагая, что совершил ошибку. Я никогда еще не видел, чтобы человек так плакал. Не знаю, как остановить слезы, как помочь Анне. Но наконец до меня доходит, что это нормально. Не мое дело успокаивать ее или ободрять. Лучшее, что можно сделать, — просто оставаться рядом, пока она плачет.
Не знаю, сколько мы так сидим. Анна плачет очень долго, так что уже спина ноет от неудобной позы, и ладони потеют. Я подаюсь вперед и краем простыни вытираю девушке щеки и губы, продолжая держать за руку, но она не двигается и никак не реагирует. Просто продолжает плакать.
Когда немеет все тело, я уже решаю предложить Анне стакан воды или еще кофе, но она вдруг делает глубокий дрожащий вздох и говорит:
— Он умер полгода назад.
— Ты, наверное, очень его любила.
— Конечно, любила. А как же.
— Вы собирались пожениться.
Это утверждение, а не вопрос. Я уверен, что не ошибся.
— Господи, Тим, нет!
Анна, кажется, раздосадована моей промашкой, и я лихорадочно перебираю варианты. Если Бенджамен не ее парень, тогда кто же он такой, черт возьми?
— Бенджамен не был моим парнем, — продолжает Анна. — Это мой сын.
  
51
 
Она не позволяла себе задумываться о Бенджамене с тех самых пор, как он умер. Последовательность событий, которые привели к беременности, рождению Бенджамена и тому ужасному дню, когда ребенка не стало, слишком мучительна, чтобы вспоминать. В ту минуту, когда он умер — когда маленькое тельце сделалось холодным, белым и безжизненным, как камень — дневной свет померк. Это Анна отчетливо помнит. Мир потемнел, и она как будто рассталась с частью души.
Сейчас ей кажется, что месяцы одиночества и молчания сделали свое дело, и поверх зияющей раны наросла новая, хоть и тонкая кожица. Но вспоминать — нестерпимо. Все равно что ковырять рану, разрывать шов, обнажая черную дыру на том месте, где некогда было сердце.
  
52
 
— Что? Сын?
Такое ощущение, что голова наполняется свинцом. Слова Анны входят в уши, но не достигают мозга. Я ничего не понимаю.
— Да.
Мы некоторое время молчим, пока я пытаюсь осмыслить услышанное.
— Ты родила сына, и он умер?
— Да.
Хоть я и знал, что с Анной случилось нечто ужасное, смерть ребенка настолько выходит за рамки, что я теряю дар речи и вздрагиваю от внезапного озноба, как будто кто-то провел по моей спине кубиком льда. Я подавляю желание встать и заходить по комнате, сквернословя и пиная стены в попытке сбросить нервное напряжение, которое переполняет тело. Надо дышать ровно, не терять присутствия духа.
По щеке и по шее Анны катится слеза.
— Поверить не… — я качаю головой. — Значит, Бенджамен был твоим сыном?
— И остается им, пусть даже его нет со мной, — отвечает она.
— Анна, Господи… я просто не знаю, что сказать.
— И не говори. Что тут скажешь.
Мы сидим рядом. Анна опять плачет, а я молчу. Действительно, что тут скажешь? Ее беда не укладывается в мой жизненный опыт. Я никогда еще не сталкивался со смертью, но, судя по тому, что я слышал, потеря ребенка — самое страшное, что может случиться. Это немыслимое нарушение мирового порядка.
Глядя, как Анна плачет, я сознаю, какая она красивая и гордая. Она пережила ужасное несчастье. Пока я жил с ней бок о бок, она боролась со своим горем, которое держала в душе, пытаясь в одиночку справиться с огромной бедой. Раньше я считал Анну слабой и от незнания полагал, что девушке просто недостает сил, чтобы побороть тревогу, которая удерживает ее в четырех стенах. А теперь я сознаю, какая она мужественная.
— Я забеременела случайно, — продолжает Анна, вытирая лицо рукавом. — Был такой шок, когда я узнала. Мама и папа умерли, я осталась одна…
Она снова всхлипывает и тяжело вздыхает. А потом начинает рассказывать.
  
53
 
Ей было восемнадцать, она лишь несколько месяцев назад закончила школу. Слишком молода, чтобы заводить детей…
Поначалу положительный результат теста показался Анне шуткой, бредом. Она истерически захихикала, когда увидела две полоски. Затем разрыдалась. А когда вытерла слезы и умылась, то решительно зашагала в аптеку за новым тестом.
Она не ходила к врачу. Не говорила Маркусу и Фионе. Перестала пить спиртное и почти отказалась от кофе. Это было несложно, потому что ее в любом случае тошнило от того и другого, и невыносимым казался даже запах. Маркус и Фиона ни о чем не подозревали: Анна брала бокал вина и попросту «забывала» его выпить, а они смеялись над тем, какая она рассеянная. Свою усталость и желание пораньше лечь спать она объясняла постоянным недомоганием.
Анна не нарочно скрывала беременность, просто она ничего не делала. Когда девушка наконец пошла к врачу, она была уже на шестнадцатой неделе.
— Еще не поздно сделать аборт, — сказал врач. — Но будет немного сложнее. Вам, возможно, придется лечь в клинику.
— Но я не знаю, что делать! — Анна потрогала живот. — Я пока не решила.
Доктор добродушно улыбнулся и положил руку ей на плечо.
— А по-моему, решили.
На следующей неделе она впервые почувствовала, как шевельнулся ребенок. Легкий трепет, как будто в животе вспорхнул мотылек.
Еще через неделю Анна рассказала Маркусу и Фионе.
— О Господи, — ахнул Маркус.
— На каком ты месяце? — спросила Фиона, пристально глядя на живот Анны.
— На четвертом. Почти восемнадцать недель.
— То есть ты…
— Да, я намерена рожать, — сказала Анна. — Я твердо решила. Он родится в июне.
Маркус не проронил ни слова. Он кашлянул и сел, потом снова встал, подошел к окну и уставился на улицу.
Фиона раздраженно взглянула на брата, вздохнула и повернулась к Анне.
— Если честно, я просто поверить не могу, — произнесла она, нахмурившись. — По-моему, ты поступаешь легкомысленно. Ты… ты еще слишком молода.
Подруга долго читала нотацию и объясняла Анне, как ей придется трудно, ведь ребенок изменит всю ее жизнь. Анна не перебивала. Она знала, что Фиона волнуется, а вовсе не злится и не осуждает. Пока та говорила, девушка пыталась поймать взгляд Маркуса, чтобы намекнуть — глазами, улыбкой — что ему не о чем беспокоиться. Фионе необязательно знать. Хотя Маркус никогда не говорил этого прямо, Анна догадывалась, что он боится неодобрения сестры. А Фиона уж точно не одобрила бы поступка Маркуса.
Анне хотелось скрыть правду и ради собственного благополучия. Она слишком дорожила дружбой с Фионой и Маркусом, чтобы рисковать ею. Она надеялась и впредь спокойно хранить секрет, не нарушая статус-кво.