Сладкая боль

— А отчего они уехали? Ты ведь нуждалась в помощи. На их месте я бы побыл с тобой.
Некоторое время она молчит. Не поднимая глаз, складывает одеяльце вдвое и разглаживает ткань.
— Конечно, они хотели помочь. Не сомневаюсь, что хотели. Но вряд ли Фиона выдержала бы. Я чуть не сошла с ума, когда Бенджамен умер, мне было очень плохо. Представь себе мое нынешнее состояние, помноженное на десять. Только вообрази, каково жить с таким человеком день за днем.
— Да уж, непросто, — отвечаю я.
— А теперь представь себе, что ты Фиона. Человек, который ненавидит проявления эмоций даже на нормальном уровне. Маркус пытался мне объяснить. Он сказал, что у них было очень беспорядочное детство, и теперь, став взрослой, Фиона старается всегда контролировать ситуацию вплоть до мелочей. Ну а скорбь контролировать нельзя. И нельзя даже по-настоящему помочь человеку, который потерял близких. — Она грустно усмехнулась. — Наверное, Фиона испугалась, что моей депрессии не будет конца. Она решила, что бесполезна.
— Да, наверное, я понимаю. Но… раз уж я начал задавать вопросы…
Я замолкаю. Анна поднимает голову.
— Продолжай.
— Зеленая комната. Она раньше была твоей? Там спали вы с Бенджаменом?
— Да, — говорит она. — Фиона и Маркус помогли мне с ремонтом.
— И ты перебралась в комнатку поменьше, когда он умер?
— Я не могла больше там находиться. Не могла спать. Поэтому я заняла старый отцовский кабинет, — объясняет Анна. — Остальные комнаты казались слишком большими и пустыми.
— А ты никогда не думала переехать отсюда? — осторожно спрашиваю я. — Продать Фэрвью и купить что-нибудь поменьше?
Анна качает головой.
— Нет. Это дом Бенджамена. Здесь он жил. Я не могу отсюда уехать.
Некоторое время мы молчим, и я гадаю, что будет дальше. Что делать, если человек сломлен и печален? Все слова кажутся неуместными. Анна пережила огромное глубокое горе; мы как будто живем в двух совершенно разных мирах. У нас общие язык и культура, но это лишь верхушка айсберга. Внутри Анна совсем иная, чужая, и я напуган. Раньше я прекрасно понимал, чего хочу от нее — секса — но теперь мои желания кажутся неуместными и немыслимыми, даже жестокими.
Должно быть, она ощущает мое смущение, что встает, берет меня за руку и смотрит прямо в глаза. Выражение лица у девушки искреннее и пылкое.
— Тим, можно я попрошу об одной услуге?
— Не вопрос.
— Ты не… — Анна замолкает и вздыхает. — Ты стал иначе ко мне относиться. А я этого не хочу. Честное слово, не надо. И толку все равно никакого. Да, я грущу. Допустим. Мой ребенок умер, поэтому я буду грустить всегда. Но ведь в моей жизни есть и другие вещи. Я по-прежнему девушка, и вчера я вспомнила об этом и впервые со смерти Бенджамена развеселилась. Да, то, что я рассказала, очень грустно и серьезно, но, пожалуйста, забудь о моих бедах хоть ненадолго. Я хочу радоваться. Хочу поцеловать тебя. Хочу вернуть приятные минуты. Вчера вечером я ощутила себя живой как никогда… поэтому, пожалуйста, перестань смотреть на меня как на калеку и посмотри, как вчера — как будто я тебе нравлюсь, как будто я привлекательная…
Она делает глубокий вдох и улыбается. Щеки раскраснелись, глаза влажные. Анна кажется редкостно красивой.
— Ты правда мне очень нравишься, — говорю я. — И ты очень привлекательная.
— Тогда поцелуй меня, — просит Анна.
И я целую.
  
59
 
Они возвращаются в комнату Тима. Движутся медленно, осторожно, обоим поначалу неловко, хотя они и пытаются изображать уверенность. Тим и Анна раздеваются, забираются под одеяло, и, как только они погружаются в уютную теплоту, неловкость исчезает. Они придвигаются ближе, прижимаются, целуются. Торопиться некуда. Они часами трогают и целуют друг друга. Анна не открывает глаз, чтобы сосредоточиться на ощущениях. На том, как Тим прикасается пальцами к ее животу, как целует шею. На соленом запахе его кожи, на колючей щетине. Когда она все-таки открывает глаза, то видит, что Тим улыбается; зелено-карие глаза лучатся морщинками в уголках, а на лице выражение удивления и восторга.
Она временно счастлива, увлечена моментом. Анна вспоминает, что такое дарить радость и получать удовольствие. Что такое ощущать себя живой.
  
60
 
На следующее утро я просыпаюсь поздно. Анна еще спит. Она свернулась клубочком, лежа на боку лицом ко мне. Лицо у девушки умиротворенное, губы слегка раздвинуты, словно в улыбке, и я радуюсь — радуюсь оттого, что сделал ее счастливой. Я встаю как можно тише и иду на кухню варить кофе.
Я автоматически совершаю знакомые действия, в то время как мысли упорно возвращаются к событиям минувшего вечера. Я, разумеется, не девственник, и не скажешь, что для своего возраста особенно неопытен, но в постели с Анной я пережил откровение. Я никогда еще не занимался любовью так долго, неспешно и вдумчиво. Никогда еще так не заботился о партнере. Никогда не сознавал, каким прекрасным и преображающим может быть секс.
Когда я отношу кружки наверх, Анна уже сидит, подоткнув простыню под мышки. Она улыбается и впускает меня под одеяло.
Как ни странно, Анна, обнаженная и уязвимая, кажется на удивление открытой и спокойной.
Мы полдня проводим в постели. Потом приходят маляры, чтобы перекрасить стенку в коридоре, и приходится встать, чтобы впустить их, но я тут же возвращаюсь в спальню, оставив рабочих внизу. Я поднимаюсь лишь для того, чтобы принять душ и отправиться на работу. Прихожу в ресторан в четыре, как минимум на час позже положенного, и понимаю, что на кухне я один, а сделать нужно много. Но после секса я как под кайфом и все успеваю в рекордное время. За работой я думаю об Анне, о том, как мы провели утро и ночь, о том, что вечером, возможно, повторим. Каждый раз при этой мысли в животе приятно щемит.
Я замечаю, что отец наблюдает за мной, стоя в дверях кухни. Ловлю себя на том, что напеваю под нос и ухмыляюсь, как дурак.
— А у тебя отличное настроение, — говорит папа.
— Хорошо покатался перед работой, — вру я. Нет особых причин лгать, но наши с Анной отношения еще слишком новы. Я не хочу об этом говорить и выставлять напоказ раньше времени.
— Да? — он, кажется, удивлен. — И где же ты катался?
Только тогда я вспоминаю, что, когда я шел на работу, дул сильный береговой ветер, поэтому на северном побережье волны наверняка были никуда не годными.
— На Ди-Уай, — отвечаю я. — Оказалось не так уж плохо. Там перед клубом приличный берег.
— Я серьезно, — настаивает отец. — С кем ты ходил?
— Так, с приятелями. — Я отворачиваюсь, потому что лгать неприятно.
В разгар вечера, когда на кухне жарко, а руки заняты, на мобильник приходит сообщение. Я достаю телефон — на тот случай, если оно от Анны.
 
«Тим, прости, Лилла».
 
Я убираю телефон и принимаюсь за работу. Следующая эсэмэска приходит через пару минут.
 
«Я все время об этом думаю. Признаю, что вела себя неуместно. Мне очень стыдно, честное слово. Лилла».
 
Я по-прежнему занят и не могу оторваться, а потому отвечаю не сразу. Когда я наконец достаю телефон, эсэмэсок уже три.
 
«Хватит меня мучить. Я прошу прощения за то, что вела себя как полная дура. Давай обо всем забудем и помиримся, ладно?»
 
 
«Я тебя не мучаю,
 
— отвечаю я. —
 
Я на работе, мне некогда».
 
 
«То есть ты не сердишься?»
 
 
«Прощаю в последний раз».
 
 
«Я тебя люблю. Спасибо. Еще раз извини».
 
После работы я прибираюсь тщательней, чем обычно, и в половине одиннадцатого уже готов уходить. Как только я выключаю свет на кухне, телефон опять гудит. Снова сообщение от Лиллы.