Поцелуй перед смертью
– Она не покончила с собой! – вскричала Эллен. – Ты убил её! – Она захлопнула дверь, повернулась и бросилась бежать.
Цепляясь за перила, она помчалась вниз, звеня каблучками о железные ступеньки, с грохотом проносясь по межмаршевым площадкам, но не успела проскочить и три пролёта, как лестница вверху задрожала под ногами кинувшегося в погоню Пауэлла, прокричавшего: «Эвви, Эллен, подожди!» – и тогда она поняла, что лифт уже не для неё: пока бы она бежала по коридору, ждала бы кабинку, а потом ехала бы вниз, Пауэлл успел бы оказаться там раньше; и ничего больше не оставалось, как продолжать сумасшедший бег, с выпрыгивающим из груди сердцем, от боли не чувствуя под собой ног, все четырнадцать этажей от крыши до вестибюля; двадцать восемь лестничных маршей и двадцать семь площадок меж ними; лететь по этой спирали в почти полной темноте, рискуя расшибиться о стены, сломать-вывихнуть руки-ноги, а грохочущий за спиною преследователь всё ближе; пока не оказался под её чертовыми каблучками пол самого нижнего этажа, настоящий пол, хотя и довольно скользкий; и вот она выскочила в вестибюль, так похожий на кафедральный собор, скользить по полу там ещё легче, и голова перепуганного негра высунулась из кабинки лифта; она же из последних сил рванулась к тяжёлым вращающимся дверям; затем еще несколько ступеней предательского мрамора; она с трудом избежала столкновения с женщиной на тротуаре и повернула налево, к Вашингтонской авеню, устремляясь вдоль провинциальной, ночной и потому пустынной улочки, чтобы в конце концов замедлить шаги, потому что грудь её, как глохнущий мотор, ходила ходуном; перед тем, как завернуть за угол, бросила быстрый взгляд назад и увидела его – буквально скатывающегося вниз по мраморным ступенькам, размахивающего руками и кричащего: «Постой, постой!» Обогнула угол, снова припуская, не обращая внимания на парочку, специально остановившуюся, чтоб поглазеть на неё, и юнцов в машине, кричащих ей: «Эй, прокачу!», и видя только приближающиеся с каждым мгновеньем сияющие стеклянные двери отеля в конце квартала, так похожие на рекламный щит всех отелей мира, – он, правда, тоже приближается, поэтому беги без оглядки – пока не остались позади последние метры, отделявшие её от этих чудесных стеклянных дверей, и одну из них специально для неё держит нараспашку не скрывающий улыбки случайный прохожий.
– Спасибо, спасибо, – и вот она в фойе, здесь безопасно и тепло, здесь посыльные, и вообще полно народу – одни спрятались за газетами, другие бездельничают в открытую. Ей до смерти хотелось тоже рухнуть в первое же попавшееся кресло, но она заставила себя пройти к телефонным будкам в углу, потому что если Гант проводит её в полицию, Гант, а он в этих краях знаменитость, полиция с большей охотой прислушается к ней, поверит ей и начнёт расследование. Запыхавшись, она схватила телефонную книгу, открыла её на букве К, – было без пяти девять, и он должен был находиться в студии. Она лихорадочно листала страницы, пытаясь отдышаться. Вот этот номер: КБРИ – 5-1000. Она принялась рыться в сумочке в поисках монеты. Пять-тысяча, пять-тысяча, продолжала она твердить про себя. Отвернулась от полочки с книгой, подняла глаза.
Перед нею стоял Пауэлл. Пыхтящий как паровоз, с пунцовым лицом и всклокоченными волосами. Она не испугалась: здесь было светло и людно. Ненависть, огромная и холодная, как ледник, вернула ей так нужное сейчас ровное дыхание.
– Тебе следовало бы бежать в другую сторону. Правда, тебе это уже не поможет, но я на твоём месте попробовала бы.
И он посмотрел на неё как больной пёс, умоляюще, чуть не плача, с такою тоской, что это просто не могло быть притворством, и тихо, с болью в голосе произнёс:
– Эллен, я любил её.
– Мне нужно позвонить, – сказала она, – если ты, конечно, дашь мне пройти.
– Пожалуйста, мне нужно с тобой поговорить, – попросил он. – Она была? Она в самом деле была беременна?
– Мне нужно позвонить.
– Она была?.. – настаивал он.
– Сам знаешь, что была!
– Газеты ничего не писали! Ничего!.. – Внезапно он поднял брови и спросил негромко, сквозь зубы: – На каком месяце она была?
– Да ты уйдёшь прочь…
– На каком месяце она была? – В его голосе снова зазвучали требовательные нотки.
– Господи! На втором.
Он издал такой чудовищный вздох облегчения, будто сбросил гору со своих плеч.
– А теперь будь добр, исчезни с моего пути.
– Нет, пока ты не объяснишь, что тут происходит. Всё это надувательство под именем Эвлин Киттридж…
У неё остро, недобро сощурились глаза.
Он смущенно прошептал:
– Ты что, всерьёз думаешь, что я её убил? – и, не заметив никакой перемены в её жестком, пронзительном взгляде, запротестовал: – Я был в Нью-Йорке! Могу доказать! Я был в Нью-Йорке всю прошлую весну!
Она растерялась, но – только на секунду. Затем сказала:
– Полагаю, у тебя уже всё рассчитано; что тебе стоит доказать, что в то время ты был в Каире, в Египте.
– Иисусе, – раздраженно прошипел он. – Да ты мне дашь хотя бы пять минут, чтобы высказаться? Пять минут? – Оглянувшись вокруг, он успел заметить, как сидевший неподалёку мужчина быстро поднял газету, чтобы спрятать за ней своё лицо. – Нас слышат, – сказал он. – Давай зайдём в коктейль-бар минут на пять. Не бойся, ничего страшного с тобой там не случится. Я не причиню тебе никакого «вреда», если тебе это волнует.
– А какая от этого будет польза? – возразила она. – Если ты был в Нью-Йорке и не убивал её, тогда зачем ты отводил глаза в сторону, когда мы проходили мимо здания Муниципалитета вчера вечером? И почему сегодня ты не хотел идти на крышу? И зачем ты так смотрел внутрь вентшахты?
Он посмотрел на неё виновато, с мукою в глазах.
– Я не могу это объяснить, – делая над собой усилие, заговорил он, – да и не знаю, сможешь ли ты понять. Видишь, у меня было такое ощущение… – он запнулся, подыскивая слово, – у меня было такое ощущения, что я в ответе за её самоубийство.
Большинство кабинок в отделанном чёрным зале были свободны. Позвякивали стаканы, и негромко играл пианист, перебирая вариации на темы Гершвина. Они заняли те же места, что и вчера; Эллен, откинувшись на обтянутую кожей перегородку, застыла в этой позе, как бы отвергая даже малейшую возможность установления близости между ними. Подошёл официант, и они заказали виски-сауэр, но лишь спустя какое-то время – коктейли уже стояли на столике между ними и Пауэлл успел отпить из своего стакана – когда ему стало ясно, что Эллен намерена молчать, Пауэлл заговорил сам. Поначалу слова давались ему с трудом, он то и дело останавливался.
– Я встретил её недели через две после того, как начались занятия, в прошлом году, – рассказывал он. – Я имею в виду, в прошлом учебном году. В конце сентября. Я видел её и раньше – у нас было два общих курса, и ещё у нас был один общий курс на первом курсе – но я никогда с ней не разговаривал до того дня, так как обычно садился где-нибудь в первом или втором ряду, а она всегда сидела сзади, в углу. Ну-у, вечером накануне того дня у нас был разговор с ребятами, и один из них сказал, что скромные девчонки – это как раз то… – Он замолчал, уставившись в свой стакан, который крутил в руке. – В общем, лучше всего иметь дело со скромной девчонкой. И когда на следующий день я увидел её сидящей в последнем ряду с краю, где она всегда сидела, мне вспомнились эти слова.
Я заговорил с ней на перемене, выходя из аудитории. Сказал, что забыл списать задание и не покажет ли она мне его, и она мне не отказала. Думаю, она понимала, что это только повод к разговору, но всё равно она ответила на мою просьбу так… с такой радостью, что меня это просто удивило. Ведь обычно смазливая девчонка смотрит на такие вещи просто, острит в ответ и всё такое. Она же была настолько простодушна, что мне даже стало стыдно за себя.
Ну, как бы там ни было, мы провели вместе ближайший субботний вечер, сходили в кино и во Флорентийский Зал Фрэнка, и это было по-настоящему здорово. Не думай, никаких глупостей, ничего такого. Просто было хорошо. И в следующую субботу снова и дважды на следующей неделе, а потом – три раза в течение одной недели, пока, в конце концов, как раз перед тем, как поссориться, не стали встречаться почти каждый вечер. Она стала такой забавной, стоило нам узнать друг друга. Совсем не такой, как прежде, на занятиях. Счастливой, такой она мне нравилась больше.