Малахитовая шкатулка (Уральские сказы. Илл. А.Н. Якобсон)

Раненый мало-помалу оклемался. Видит, какие-то вовсе незнаемые люди. Рослые против наших и по-татарски бельмень. Сам-то он марковал маленько по-татарски. На то и надеялся, когда шёл в эти места. Ну, делать нечего, стал маяками дознаваться, как и что они прозывают. Учиться, значит, стал по-ихнему. А девка от его не отходит, прямо прилипла. И он тоже человек молодой, к ей тянется. Поправа, однако, плохо идёт. Главная причина — хлебушка у их не было. Притащит это ему девка пищи самолучшей. Рыбы, мяса наставит, мёду чашку вскрай полнёхоньку, а его с души воротит. Ему бы хоть яшничка ломоток. Просит у ей, а она не понимает, какой есть хлеб. Заплачет даже. Это она-то. Известно, русському человеку без хлебушка невозможно. Какая уж тут поправа. Ну, всё-таки ходить стал и к разговору мало-мало обык, а девка обратно от его русський разговор переняла, да так скоро, что просто удивленье. Такая уж удачливая была и, видать, не простая. Тайная сила в ей, видно, гнездовала.
Стал это он — Соликамской-от — ходить. Оглядел всю местность, показал, как с оружием поступать, и весь установ объяснил, что и как.
— Эти, — говорит, — камни жёлтые, крупа, песок и зелёненькие стёклышки — это есть самое вредное для вас. Купцы раз унюхали, они уж спокою не дадут. А до царя дойдёт — и вовсе житья не станет. Вы, — говорит, — вот что сделайте. Камни эти, самородки-то, значит, куда с глаз уберите. Хоть вон в Азов-гору стаскайте. И кразелиты туда же сгребите. А крупу и песок зарыть надо. Снизу чёрной земли выворотить, чтобы травой заросло. А пока всё это не угоите, никаких чужестранных близко не подпускайте. Бейте их, всё одно, как зверя. Чтобы нечаянно не пришли, поставьте, — говорит, — на Думной горе и на Азов-горе караулы надёжные. Пущай досматривают по дороге, не идёт ли кто, а как заметят чужестранного, пущай знак подают — костерок запалят. Ну, тогда всем наготове быть и этих чужестранных бить насмерть. Хуже они зверя всякого при вашем-то положении.
Девка всё это растолмачила своим. Они видят, человек для их старается — послушались. Караулы поставили, как он сказал, а сами занялись самородное золото да кразелиты подбирать да в Азов-гору стаскивать. Штабеля наворотили — глядеть страшно; и кразелитов насыпали, как угольную кучу. Потом оставшую крупу и песок зарыли, а чужих на то время близко не подпускали. Увидят с Азов-горы либо с Думной, кто идёт ли, едет ли, — сейчас знак подадут, огнём, значит. Все и бегут, в которую сторону надо. Навалятся и в одночасье прикончат. Прикончат и в землю зароют. Оружьев они уж тогда не боялись.
Только ведь золото-то человеку, как мухе патока. Сколь ни гинут, а пуще лезут. Так и тут. Много людей сгинуло, а другие идут да идут. Это, значит, слушок про золото дальше да дальше идёт. Кто-то, видно, до царя дотолкал. Тут вовсе худо стало — с пушками полезли. Со всех сторон напирают. Даром что лес страшенный, нашли пути-дороги.
Видят стары люди — дело неминучее, сила не берёт. Пошли к раненому-то посоветоваться, как дальше быть-поступать. А он на то время на Думной горе был. Для воздуху его девка-то туда притащила, как он вовсе слабый стал. Азов-гора, она сроду в лесу, а на Думной-то на камнях ветерком обдувает. Девка и таскала его. Отходить его всё охота было.
Думали они тут целых три дня. Оттого и гора Думной зовётся. Раньше по-другому как-то у ей имя было. Обмозговали всё по порядку и придумали переселиться на новые места, где золота совсем нет, а зверя, птицы и рыбы вдосталь. Он же надоумил — Соликамской-от — и рассказал, в котору сторону податься. На этом дело решили и в путь-дорогу сряжаться стали. Хотели стары люди этого своего радельца с собой унести, да он не пожелал.
— Смерть, — говорит, — чую близкую, да и нельзя мне. — Почему нельзя, этого не сказал. А девка объявила:
— Никуда не пойду.
Мать, сёстры в рёв, отец пригрожать стал, братья уговаривают:
— Что ты, что ты, сестра! Вся жизнь у тебя впереди.
Ну, она на своём стоит:
— Такая моя судьба-доля. Никуда от своего милого не отойду.
Сказала, как отрезала. Кремень-девка. По всем статьям вышла.
Такую в нонешнем народе, поди, и не найдёшь. Родные видят — ничего не поделаешь. Простились с ней честно-благородно, а сами думают — всё равно она порченая. У которой ведь девушки жених умирает, так та хуже вдовы. На всю жизнь у ей это горе останется.
Вот ушли все, а эти вдвоём в Азов-горе остались. Людишки уж со всех сторон набились в те места. Лопатами роют, друг дружку бьют.
Раненый-то вовсе ослаб. Вот и говорит своей наречённой:
— Прощай, милая моя невестушка! Не судьба, знать, нам пожить, помиловаться, деток взростить.
Она, конечно, всплакнула женским делом и всяко его уговаривает:
— Не беспокой себя, любезный друг. Выхожу тебя, поживём сколь-нибудь.
А он опять ей:
— Нет уж, моя хорошая, не жилец я на этом свете. Теперь и хлебушком меня не поправить. Свой час чую. Да и не пара мы с тобой. Ты вон какая выросла, а я супротив тебя ровно малолеток какой. По нашему закону-обычаю так-то не годится, чтобы жена мужа, как ребёнка, на руках таскала. Подождать, видно, тебе причтётся — и не малое время подождать, когда в пару тебе в вашей земле мужики вырастут.
Она это совестит его:
— Что ты, что ты! Про такое и думать не моги. Да чтоб я окроме тебя…
А он опять своё:
— Не в обиду, — говорит, — тебе, моя милая невестушка, речь веду, а так оно быть должно. Открылось мне это, когда я поглядел, как вы тут по золоту без купцов ходите. Будет и в нашей стороне такое времячко, когда ни купцов, ни царя даже званья не останется. Вот тогда и в нашей стороне люди большие да здоровые расти станут. Один такой подойдёт к Азов-горе и громко так скажет твоё дорогое имячко. И тогда зарой меня в землю и смело и весело иди к нему. Это и будет твой суженый. Пущай тогда всё золото берут, если оно тем людям на что-нибудь сгодится. А пока прощай, моя ласковая. — Вздохнул в осгатный раз и умер, как уснул. И в туё ж минуту Азов-гора замкнулась.
Он, видать, неспроста это говорил. Мудрёный человек был, не иначе, с тайной силой знался. Соликамски-то, они дошлые на эти дела. В лесах живут, с колдунами знаются.
Так с той поры в нутро Азов-горы никто попасть и не может. Ход-от в пещеру и теперь знатко, только он будто осыпался. Пойдёт кто, осыпь зашумит, и страшно станет. Так впусте гора и стоит. Лесом заросла. Кто не знает, так и не подумает, что там, в нутре-то.
А там, слышь-ко, пещера огромадная. И всё хорошо облажено. Пол, напримерно, гладкий-прегладкий, из самого лучшего мрамору, а посредине ключ, и вода, как слеза. А кругом золотые штабеля понаторканы, как вот на площади дрова, и тут же, не мене угольной кучи, кразелитов насыпано.
И как-то устроено, что светло в пещере. И лежит в той пещере умерший человек, а рядом девица неописанной красоты сидит и не утыхаючи плачет, а совсем не старится. Как был ей восемнадцатый годок в доходе, так и остался.
Охотников в ту пещеру пробраться много было. Всяко старались. Штольни били — не вышло толку. Даже диомит, слышь-ко, не берёт. Хотели обманом богатство добыть. Придут это к горе да и кричат слова разные, как почуднее. Думают, не угадаю ли, дескать, дорогое имячко, которое само пещеру откроет. Известно, дураки. Сами потом как без ума станут. Болбочут, а что — разобрать нельзя. Имена, слышь-ко, всё выдумывают.
Нет, видно, крепкое заклятие на то дело положено. Пока час не придёт, не откроется Азов-гора.
Одинова только знак был. Это когда ещё батюшка Омельян Иваныч объявился и рабочие на Думной горе собираться стали. Так вот старики наши сказывали, будто на то время из Азов-горы как песня слышалась Ровно мать с ребёнком играет и весёлую байку поёт.
С той поры не было. Всё стонет да плачет. Когда крепость сымали, нарочно многие ходили к Азов-горе послушать, как там. Нет, всё стонет. Ещё ровно жалобнее.
Оно и верно. Денежка похуже барской плётки народ гонит. И чем дальше, тем ровно больше силу берёт. Наши вон отцы-деды в мои годы по печкам сидели, а я на Думной горе караул держу. Потому каждому до самой смерти пить-есть охота.