Соколы огня и льда (ЛП)

Вся любовь этого одинокого ребёнка, лишённого отца и матери, изливалась на белых соколов, и, полагаю, на моего отца, к которому мальчик относился как к мудрому старому дедушке.
Признаться, временами, когда видела их вместе, я чувствовала уколы ревности. Маленький Себастьян помогает моему отцу поправить сломанное перо. Отец улыбается ему так, как, наверное, улыбался бы собственному сыну, если бы был благословлён счастьем его иметь.
Я знала — мне никогда не загладить вину за то, что не родилась мальчиком, хотя отец неистово отрицал это.
— Но отец, должно быть, маленького Себастьяна там сегодня не будет? Он ведь только ребёнок.
Отец поморщился. 
— Регент, его двоюродный дед, настаивает на присутствии Себастьяна на аутодафе. Говорит, он должен учиться, знать и ненавидеть врагов церкви и Португалии. Я лишь надеюсь, что ради собственной пользы мальчик окажется способен сделать то, что он него требуют. Этого и взрослому лучше не видеть, не то, что ребёнку. И ты... — он печально погладил мои волосы. — Прошу, Изабела, поверь мне, если бы я мог взять с собой твою мать вместо тебя, я так бы и сделал, но мы оба знаем... — Он печально запнулся.
Я постаралась улыбнуться.
— Да, знаю. Мать слишком... — Теперь настал мой черёд подбирать слова. — ... чувствительна, — неуверенно закончила я.
Для описания моей матери можно использовать целую книгу слов — прекрасная, изменчивая, язвительная, резкая — но "чувствительная", конечно, не из их числа. Отец, как и я, имел в виду — нельзя быть уверенным, что она не откроет рот. Какие бы мысли не возникали в её голове, они каким-то образом находили путь наружу через рот, без малейшей попытки подумать.
И, в основном, это были дурные мысли. Не то, чтобы я осуждала её за это. Муж и я, и вся её жизнь приносили ей постоянные разочарования.
Мы все её подвели, о чём она постоянно напоминала нам страдальческими вздохами, стоном сквозь зубы, бьющимися горшками и сковородками. Выходя за мужчину, только что принятого на королевскую службу, она рассчитывала на роскошную жизнь при дворе, танцы и развлечения, расшитые жемчугом платья и драгоценные ожерелья. Все считали, что она наверняка станет фрейлиной самой королевы, поскольку в юности моя мать была восхитительно красива. Но вместо этого ей пришлось жить ненамного лучше крестьянки, сосланной в Синтру, замужем за человеком, который, по её словам, не заботился ни о семье, ни о собственной жизни, только о своих паршивых вонючих птицах.
В ответ на яростные тирады матери, отец всегда мягко отвечал, что он предпочитает мирно проводить годы среди соколов вместо того, чтобы ходить на цыпочках среди злобных интриганов при дворе. И я его не осуждала, хотя, конечно, не смела сказать так при матери.
Отец взял обе моих ладони в свои.
— Послушай меня внимательно, Изабела. Не смотри слишком долго ни на кого в той процессии, не то решат, что ты проявляешь к ним интерес. Такие вещи всегда замечают. Старайся, чтобы твой взгляд равнодушно блуждал поверх голов кающихся, как будто они — стадо овец, которых ведут на рынок. Если среди кающихся грешников увидишь знакомого — соседа, друга или... не позволяй себе встречаться с ним взглядом. Никто не должен даже заподозрить, что ты узнала кого-то из них.
Я в изумлении смотрела на отца.
— Но мы же не знаем никого из еретиков.
Можно представить, как возмутило бы мать подобное предположение. Они никогда не упускала случая напомнить мне, что мы — Старые христиане из доброго католического рода, и гордимся этим.
Отец прикусил губу.
— Пока не начнётся процессия, никому не известно, кто попал к ним в подземелья. Но я точно знаю, среди толпы будут стоять их шпионы. Они станут наблюдать за всеми, кто пришёл поглазеть на зрелище, искать любой признак сочувствия или жалости, а если увидят — донесут Инквизиции. Это аутодафе займёт много часов, но как бы ты ни устала или проголодалась, ни на мгновение не ослабляй бдительности. А теперь — не тяни, детка. Нужно спешить если мы хотим занять места получше.
Сеньора донья Офелия беспокойно оглядывалась, проверяя, что я ещё с ней. Но как бы мне ни хотелось потерять ее из виду, это было невозможно — громадное вызывающе алое платье, должно быть, видели даже с кораблей в далёком море.
Донья Офелия была женой судейского чиновника, и отец убедил её стать моей компаньонкой, поскольку сам вынужден находиться рядом с юным королём. Я хмуро таращилась на её массивный зад, пока она ловко протискивала свои обручи между стоящими на возвышении скамьями.
Передвигаясь по улице, я до сих пор изо всех сил старалась, чтобы юбки не мешали идти прямо, пыталась не сбить ребёнка или не потащить за собой бродячую собаку, и распугивала голубей по пути.
Донья Офелия уселась, и почти сразу же снова встала, прошла вдоль скамьи подальше, села и снова вскочила, сменив полдюжины мест, пока не уверилась, что выбрала то, откуда самый лучший вид не только на площадь, но и на королевский помост сбоку от нас.
Напротив нас возвышался огромный алтарь с толстыми жёлтыми свечами, и чем-то ещё — полагаю, крестом, накрытым тяжёлой чёрной тканью.
Скамьи вокруг нас быстро заполнялись семьями придворных, городской знати и богатых торговцев. Простой народ Лиссабона собирался по двум другим сторонам площади и заполнял ближние улицы. Воздух колыхался от волн болтовни и смеха, рёва уличных торговцев, разносивших вино или прохладный шербет. А для тех, кто проголодался, предлагались апельсины, оливки, сыр, миндаль, заварные пирожные, жареные сардины и ароматный горячий хлеб, прямо из печи.
Монахи и священники пытались отгонять торговцев, твердя, что аутодафе должно сопровождаться постом, но стоячая толпа была настроена получить удовольствие, и неодобрение священников её не останавливало.
Донья Офелия щёлкнула пальцами, привлекая внимание одного из разносчиков, который сдавал в аренду хорошо набитые подушки. Она отвергла первую предложенную, и перемяла почти дюжину, пока не выбрала пару, достойную наших сидений.
— В некоторых из этих подушек больше комьев, чем на мощёном дворе, — заявила она. — Ты же не хочешь получить одну из таких, на которые села вон та жирная свинья, — она указала на женщину, сидевшую на две скамьи ниже нас, тощую, как гончая, в сравнении с самой доньей Офелией.
Наконец-то удобно устроившись, она удовлетворённо вздохнула, извлекла длинный веер и принялась энергично обмахиваться, хотя утреннее солнце едва показалось над большими домами.
Над крышами и балконами по всей площади развевались флаги Святой инквизиции. На каждом изображён ярко-зеленый крест, а по бокам оливковая ветвь и меч — дабы уверить каждого, что инквизиция — это в равной степени и прощение, и суд, снисхождение и наказание.
Я оглядывалась, стараясь увидеть отца, и, наконец, заметила в толпе придворных позади королевского помоста. Он слегка склонил голову, слушая болтовню соседа. Сам он говорил мало, как и всегда. Мать твердила, что он дурак, потому что не лезет вперед и не пытается завести влиятельных друзей, которые помогут ему подняться.
Донья Офелия пихнула меня в бок и указала на королевский помост. Перед ним стояла линия стражников в настолько начищенных доспехах, что в них отражались волосы из их собственных носов. От любого их движения по площади, как стрекозы, разлетались солнечные зайчики.
— Там король Себастьян, — донья Офелия чуть приподнялась, чтобы лучше видеть. — Смотри, как царственно он держит головку. Благослови его Господь. Бедный малыш, все королевство лежит на его плечиках. Но он станет сердцеедом, помяни мое слово. Когда он родился, астрологи говорили, что каждая благородная дама в мире будет падать к его ногам. Будто без звезд это непонятно. Кто же не захочет быть его королевой?
Я выглянула из-за мужчины, сидевшего впереди. Маленький белоголовый ребенок на огромном позолоченном троне, в котором и любой взрослый мужчина казался бы карликом. Крошечные ножки в красных кожаных сапожках, стоят на вышитом пуфике.