Чужое лицо

– Сегодня вы выглядите получше, – произнес он.
Трудно сказать, было ли это правдой. Возможно, Ранкорн просто хотел ободрить Монка. Если на то пошло, Уильям вообще не имел понятия о собственной внешности: черноволосый он или белокурый, красивый или уродливый? Хорошо ли сложен?.. Он еще даже рук своих ни разу не видел, не говоря уж о скрытом под одеялом теле.
– Полагаю, вы так ничего и не вспомнили? – продолжал Ранкорн. – Я имею в виду: не вспомнили, что с вами случилось?
– Нет. – Монк чувствовал крайнюю неуверенность. Был с ним этот человек знаком лично или же только понаслышке? Может быть, Ранкорн настолько влиятельное лицо, что его знает каждый? Преследует он Монка по долгу службы, или же все, что ему требуется, это информация?
Монк лежал на койке, закутанный в одеяло до подбородка, и тем не менее чувствовал себя обнаженным и уязвимым. Инстинктивно он старался скрыть, спрятать эту свою слабость. На свете были десятки, сотни знавших его людей, он же не знал из них никого. Даже не знал, кто его любит, а кто ненавидит, кому он помог в прошлом, а кому причинил вред. Он напоминал человека, умирающего от голода, но не уверенного в том, что лежащая перед ним пища не отравлена.
Монк снова взглянул на полицейского. Служитель вчера назвал его имя – Ранкорн. Пора было на что-то решаться.
– Я попал в катастрофу? – спросил Уильям.
– Похоже на то, – сухо ответил Ранкорн. – Ваш кэб перевернулся. Все указывало на удар страшной силы. Должно быть, лошади испугались и понесли. – Он покачал головой, опустив уголки рта. – Кэбмен расшибся насмерть, бедняга. Разбил голову о бордюрный камень. Вы были внутри, и это, полагаю, смягчило удар. Пришлось повозиться, пока вас оттуда извлекли. Вы были все равно что труп. Никто и не думал, что вы окажетесь таким крепким парнем. Совсем ничего не помните? Даже страха? – И он снова прищурил левый глаз.
– Нет. – В памяти Монка так ничего и не прояснилось; не было там ни скачки, ни удара, ни даже боли.
– И что вы расследовали, тоже не помните? – продолжал Ранкорн без особой надежды в голосе. – Каким делом вы тогда занимались?
Внезапно блеснула надежда, но Монк теперь боялся задать вопрос, боялся, что надежда эта рассыплется в прах от малейшего прикосновения. Он всматривался в длинное лицо Ранкорна. Несомненно, они были знакомы и часто встречались, может быть, даже ежедневно. И все же память отказывалась это подтвердить.
– Ну, так что же? – настаивал Ранкорн. – Вспомнили? Мы же вас не посылали туда! Какого дьявола вы там делали? Вы что-то раскопали сами? Вспомните, что именно.
Пелена была непроницаемой.
Монк осторожно качнул головой. Надежда сменилась радостной уверенностью. Он был сыщик, вот почему они его знали! Он не был ни вором, ни беглецом.
Заметив, что лицо больного просветлело, Ранкорн чуть склонился над ним, всмотрелся пристальней.
– Вспомнили что-то? – торжествующе сказал он. – Ну, давайте, давайте: в чем было дело?
Монк не смог бы объяснить ему, что воспоминания тут ни при чем – просто рассеялся его главный страх. Нет, удушливая завеса никуда не делась, но исчез этот привкус специфической опасности.
Ранкорн ждал, неотрывно глядя на Монка.
– Нет, – медленно проговорил тот. – Нет, не помню…
Ранкорн выпрямился и вздохнул, с трудом беря себя в руки.
– Мы еще вернемся к этому.
– Сколько я уже здесь? – спросил Монк. – Я потерял счет дням.
Это прозвучало вполне убедительно – с больными такое случается часто.
– Больше трех недель. Сегодня тридцать первое июля… тысяча восемьсот пятьдесят шестого года, – не удержавшись от сарказма, добавил Ранкорн.
Боже правый! Больше трех недель, и он помнит из них только вчерашний день! Монк закрыл глаза. Три недели? Нет, дело обстояло гораздо хуже – он утратил всю свою прошлую жизнь. Вчерашний день – вот все, что осталось от… Кстати, сколько ему лет? Сколько лет исчезли бесследно из его памяти? Паника овладела им, и Монк едва удержался от крика. Да помогите же мне кто-нибудь, скажите, кто я! Верните мне мою жизнь, верните мне меня!
Но мужчинам не положено кричать на людях; впрочем, им и в одиночестве кричать не положено. Весь в холодном поту, Монк лежал неподвижно, судорожно прижимая руки к телу. Ранкорн решит, что это боль, обыкновенная физическая боль. Монк не должен выдать ни намеком, что полностью утратил память. Его уволят со службы – и тогда прямая дорога в работный дом, к изматывающему, ежедневному, безнадежному и бессмысленному труду.
Он заставил себя вернуться к действительности.
– Больше трех недель?
– Да, – ответил Ранкорн. Затем откашлялся. Возможно, он был смущен. Что еще сказать человеку, который не помнит ни тебя, ни себя? Монк прекрасно его понимал.
– Мы еще вернемся к этому, – повторил Ранкорн. – Когда вы встанете на ноги и сможете снова начать работу. Вам, конечно, потребуется отпуск, чтобы восстановить силы. Возьмите неделю-другую. Но не больше. А затем явитесь в участок. Надеюсь, тогда все и прояснится.
– Да, – сказал Монк, но исключительно для того, чтобы успокоить Ранкорна. Сам он в это уже не верил.
Тремя днями позже Монк покинул больницу, сразу, как только поднялся с постели. В подобных заведениях лучше не задерживаться. И дело тут не только в экономии, просто больница – место опасное. Известно, что пациенты чаще умирают, подхватив у соседа по палате какую-нибудь заразу, нежели от своих собственных недугов или увечий. Во всяком случае, так уверял добродушный служитель – тот самый, что сообщил Монку его имя.
В это легко верилось. За несколько дней Уильям имел возможность наблюдать, как доктора переходят от страдающего лихорадкой к больному оспой, затем – к истекающим кровью жертвам несчастных случаев, и обратно. Заскорузлые бинты валялись на полу; прачки не успевали их отстирывать, хотя за свои жалкие гроши работали не покладая рук.
Честно говоря, бывало, что иногда по ошибке в палату принимали больных тифом, холерой или оспой. Впоследствии ошибка, конечно, исправлялась и бедняг отправляли на карантин в их собственные дома, где у них оставался выбор: умереть или с божьей помощью выжить. Таким образом, вред обществу наносился минимальный. Что означает черный флаг, болтающийся в конце улицы, было известно всем.
Ранкорн оставил Монку его плащ и цилиндр, тщательно вычищенные после несчастного случая. По крайней мере, вещи пришлись Уильяму впору, разве что плащ был слегка великоват; впрочем, это объяснялось нынешней худобой больного. Дело поправимое. Монк уже знал, что мужчина он крепкий, высокий, стройный, однако лица своего, старательно выбритого служителем, не видел еще ни разу. Он, правда, часто ощупывал лицо кончиками пальцев, когда никто не смотрел в его сторону. Крепкие кости, широкий рот – это пока все, что он мог сказать. Руки же гладкие, без мозолей, с черными волосками на тыльной стороне ладоней.
В карманах он обнаружил восемь шиллингов и одиннадцать пенсов. Должно быть, плату за лечение вычтут из его жалованья. Будем надеяться, что жалованье у него значительное… Кроме монет, Монк извлек из кармана носовой платок и конверт, на котором значилось его имя и адрес – Графтон-стрит, 27. В конверте был счет от портного.
Озираясь, Уильям стоял на больничном крыльце. Место было ему незнакомо. Денек выдался солнечный, пробегали быстрые облака, налетал теплый ветерок. Ярдах в пятидесяти располагался перекресток; там махал метлой мальчуган, убирая конский помет и прочий мусор. Прокатил экипаж, запряженный парой высоко ступающих гнедых лошадей.
Все еще чувствуя слабость, Монк сошел по лестнице и двинулся к главной улице. Прошло минут пять, прежде чем ему посчастливилось заметить свободный кэб. Он остановил экипаж и назвал вознице адрес. Откинувшись на сиденье, Уильям смотрел на улицы и площади, по которым они проезжали. То и дело мелькали встречные экипажи, кареты с ливрейными лакеями на запятках, а большей частью – кэбы, подводы, телеги. Монк видел лоточников и мелких торговцев; мужчину, продающего только что пойманных угрей, и другого – с горячими пирогами. Чуть дальше громко предлагали пудинг с изюмом. Выкрики звучали весьма соблазнительно; Уильям был голоден, но понятия не имел, сколько все это может стоить, поэтому остановить кэб так и не решился.