Изгой

Раньше он себе одежду никогда не покупал. Странно, что человек, который мог совершить то, что сделал он, не имел понятия, как и где себя одеть. Его отец прислал ему достаточно денег, чтобы можно было не ехать домой; но, с другой стороны, отец ведь не просил Льюиса этого не делать.
Размышления о том, что он совершил и что об этом думает его отец, не помогали, поэтому он стал разглядывать людей на улице. Краски вокруг по-прежнему казались очень яркими. Над ним было огромное синее небо, деревья на тротуарах виделись ему удивительными, а женщины выглядели просто красавицами, и ему приходилось сдерживать себя, чтобы не пялиться на них. Бросая взгляд на кого-нибудь из них, он ощущал в себе биение жизни; это был светлый огонь, не имеющий ничего общего с темными помыслами: в том, как женщины двигались, в ощущении легкости, исходящей от них, ему мерещилось обещание. Он старался не таращиться на них, но был ослеплен и загипнотизирован буквально каждой, проходившей мимо. Стараться не показывать этого, но все же разглядывать их как можно дольше было для него своего рода игрой, прекрасным способом не потерять голову и снова почувствовать себя живым человеком. Интересно, а могут ли его арестовать за то, что он битый час пялится на женщин, стоя напротив вокзала Виктория? Он представил себе, как судья прямо сегодня, в день его освобождения, опять отправляет его за решетку за то, что он мысленно видит всех этих женщин раздетыми. После таких рассуждений он уже был готов перейти через дорогу и купить на вокзале билет.
В поезде все было точно так же, как и при его предыдущих поездках по железной дороге: тот же ритм движения, те же звуки, те же панели из лакированного дерева. Сиденья были жесткими и местами вытертыми до блеска. Не раздумывая, он прошел в голову состава, в последний вагон второго класса, и сел у окна лицом против хода поезда, чтобы видеть, как перрон будет уплывать от него.
Элис знала, что Льюис должен вскоре выйти из тюрьмы, и он ей часто снился; причем в этих снах он всегда был еще совсем мальчиком, его все время куда-то уводили или он терялся; в некоторых снах она и себя видела ребенком и даже не всегда могла понять, была ли тогда она им или собой.
Она проследила за тем, чтобы комната Льюиса была готова к его возвращению. Она проветривала ее, просила Мэри перестилать постель, проверяла, вытерта ли пыль, после чего снова закрывала дверь. Она не знала точно, сколько времени его еще не будет, а сам он не писал, когда освободится. Она думала, что, если он не приедет сюда, они так и не узнают, куда он делся.
Лето выдалось жарким, и они постоянно оставляли окна и полностью застекленные двери в сад открытыми; в доме часто было так же жарко, как и снаружи, и падавшие на ковер солнечные лучи делали его горячим. Элис пошла к себе в комнату, чтобы проверить, как выглядит, затем спустилась в кухню и отдала Мэри распоряжения относительно ужина. После этого она села в гостиной у неразожженного камина и попыталась читать, сама не зная, ждет она Льюиса или нет.
Перрон в Уотерфорде был пустынным. Льюис сошел с подножки вагона и не увидел ни единого человека. Деревья аркой нависали над дорогой, и пробивавшийся сквозь их ветви солнечный свет разукрашивал мостовую светлыми пятнами. Льюис шел, понурив голову, а когда услышал позади себя шум автомобильного мотора, просто отступил к обочине, не поднимая глаз.
Машина проехала мимо. Затем остановилась. Он слышал, как она дала задний ход и поравнялась с ним.
— Эй! А я тебя узнала.
Рядом с ним стоял автомобиль с открытым верхом, за рулем сидела белокурая девушка. Это была Тамсин Кармайкл, и она улыбалась ему.
— Привет, Тамсин.
— Я не знала, что ты вернулся!
— Вернулся. Только что.
— Запрыгивай. — Он не двинулся с места. — Так ты собираешься садиться или нет?
Он сел на переднее сиденье «остина» — рядом с ней. На Тамсин были короткие белые перчатки и светлое летнее платье. После того первого взгляда на девушку Льюис теперь отводил от нее глаза, глядя на проплывающий мимо ландшафт.
— Ну, как ты? — бодро спросила она таким тоном, будто он только что набрал сотню в крикетном матче. — Ты абсолютно ничего не пропустил. Я тебя уверяю. Кэролайн Фостер вышла замуж, но, знаешь, если не считать этого, мне кажется, за это время больше вообще ничего не произошло. Ты сейчас домой?
— Да, если можно.
— Можно. Для меня это не такой уж и крюк.
Тамсин высадила его в начале подъездной аллеи и уехала, помахав на прощанье рукой в перчатке; шум автомобиля быстро стих. Вряд ли она понимает, подумалось Льюису, что для него значило такое ее любезное поведение по отношению к нему. Но он тут же забыл о ней, потому что перед ним был дом его отца. Да, теперь он был дома.
Он шел по дорожке, чувствуя себя так, будто все это ему снится. Когда он постучал, дверь открылась почти мгновенно. На пороге стояла радостно улыбающаяся Элис.
— Льюис!
— Элис… Ты знала, что я приеду?
— Мы знали, что тебя должны освободить. Ой, прости. Здравствуй.
Он шагнул через порог, она закрыла за ним дверь; какое-то время они смотрели друг на друга в полумраке прихожей, потом Элис поцеловала его в щеку.
— Ты вырос, — сказала она. — Мы просто не знали, приедешь ли ты. Ты выглядишь по-другому. Твоя комната ждет тебя.
Льюис отправился наверх, а Элис осталась в холле, раздумывая над тем, позвонить ли ей Джилберту, чтобы сказать, что Льюис вернулся, и действительно ли Льюис выглядит иначе, как ей показалось сначала, или она просто плохо помнила, каким он был.
У нее возникло такое чувство, будто в их доме появился мужчина, причем мужчина незнакомый. Он сидел в тюрьме, и она понятия не имела, через что ему пришлось там пройти; к тому же он всегда был непредсказуемым. Ей было тревожно, и она осталась ждать в холле, потому что Джилберт уже должен был уйти из своего офиса и звонить ему было некуда.
Спальня Льюиса была примерно такого же размера, что и его последняя камера в Брикстоне; ну, возможно, немного больше. Стены там были зелеными, а не белыми, и в камере он был не один. Он поставил коробку на кровать, подошел к окну, закурил сигарету и выглянул в сад.
Об оконное стекло билась большая сине-зеленая муха. Она то обследовала его края в поисках выхода, то с размаху бросалась на стекло, предпринимая несколько коротких атак, потом опять отползала к краю; немного отдохнув, она снова штурмовала стекло, болезненно билась об него, но не останавливалась — пытаясь выбраться, терпя неудачу, вновь и вновь она повторяла попытку.
У часов, стоявших на камине, был приятный металлический бой, и Льюис из своей спальни услышал, что они пробили шесть.
Элис начала потихоньку подготавливать все ингредиенты, необходимые для приготовления кувшина «пиммз» [1], а сделать это надо было ровно к шести тридцати, к моменту, когда в дверь войдет Джилберт. Она готовила напиток медленно, но сначала — небольшую порцию для себя, на пробу, чтобы убедиться, что пропорции подобраны правильно. Когда она зашла в кухню за мятой, яблоком и льдом, то попыталась как-то успокоить Мэри. Мэри не знала, что Льюис должен освободиться; ей стало известно об этом, только когда она услышала его голос в холле. Она расстроилась и не хотела оставаться с ним в одном доме. Это стало поводом для перебранки, и теперь Элис хотела попросить Мэри не поднимать шум. В кухне она ходила за Мэри по пятам, увещевая ее, но через некоторое время сдалась, взяла свою мяту и дольки яблока и вернулась в гостиную.
Когда Льюис услышал, как отец поворачивает ключ в замке, он вышел на лестничную площадку. Джилберт стоял в дверях с портфелем в руке, еще не успев снять шляпу. Элис вышла из гостиной и смотрела на них обоих. Джилберт снял шляпу и положил ее на стоящий у двери стул с высокой прямой спинкой.