Блокадный ноктюрн

Сержант кивнул.
— Молодые как?
— Нормально. Только этот… Зэченок…
— Глазунов?
— Ага…
— А что Глазунов?
— Да не люблю я эту публику. Ходит петухом, хорохорится. Я, мол, не я, черту не брат, богу не сват. Там, вона, пулеметная точка развалена снарядом, послал его в помощь расчету, помочь окопаться, так иду потом, сидит, байки свои лагерные балакает, палец о палец не ударит. Я энтих знавывал, они к честной работе не приучены.
— Поучил бы молодого кулаком! — посоветовал сержант.
— Я ж тебе говорю, я ж их знаю, он же жаловаться побегёт. Потом мне и влетит от политрука. Тьфу! — Воробченко сплюнул в лужу под ногами.
— Пойдем, посмотрим, — кивнул Пономарев.
Картина и впрямь была… Маслом.
В большой воронке копались лопатками первый и второй номер расчета, делая ниши, выравнивая стенки, засыпая лужу в центре.
Глазунов же сидел на корточках и покуривал «козью ножку», часто пыхая табаком:
— Политических мы во как держали! — показал он кулак. — Их в лагере четыреста было! А нас, социально близких, полсотни всего! А они нас боялись! А почему? Потому что мы — народ! Мы — сила! А они все порознь! Вечером как начнут собачится — троцкисты на бухаринцев, а те на троцкистов. И как начнут — правый склон, да левый склон, да позиции рабочие… Аж башка трещать начинает! А Паршак как рявкнет на них — затыкаются. Паршак — это наш законник был. Как батя вроде. Раз какого-то комиссара привезли. Так Паршак его узнал. Ничего не сказал нам. Ходил смурной. А ночью сам же его и зарезал. Так ничего! Никто не пикнул! А и не пикнут против народа! Потому что сила в нас!
— Что тогда не копаешь, сила? — насмешливо сказал Пономарев.
— А я сюда, гражда… ой, товарищ сержант, звиняйте, — по-клоунски снял пилотку Глазунов и поклонился. — Из лагеря попросился Родину защищать, не землю копать!
— Сидел за что? — спросил Пономарев.
— По бакланке почалился, командир! — ухмыльнулся Глазунов и длинно сплюнул.
— По-русски разговаривай с командиром, — жестко ответил сержант.
— Командир, че ты бычишь на меня? Я в разведку просился! Я лопату на зоне в руки не брал! По воровскому закону не положено! А на воле и…
Пономарев резко пнул, попав сапогом в подбородок рядовому. Ударил слабо, зная силу такого удара.
Не ожидавший такой подлянки Глазунов опрокинулся навзничь и заскулил:
— Командир, командир, ты че командир!
— За что, сука, сидел, говорю?
— Три года, чека впаяло! Ой! — снова взвизгнул урка, когда Пономарев наступил ему на руку. — Случайно я, по хулиганке залетел.
— Здесь тебе не зона. Понял? По закону военного времени, за неисполнение приказа вышестоящего командира, я тебя могу шлепнуть прямо здесь. Понял?
— Нету такого закона, товарищ сержант! — завопил Глазунов, свернувшись клубочком и прикрывая лицо локтем.
— Есть, тварь! Лопату в руки! Быстро! — рявкнул сержант и сделал шаг назад, освободив ладонь Глазунова.
Тот, всхлипывая и вытирая кровавые сопельки, дрожащей рукой достал лопатку и стал ковырять землю.
— Интенсивнее, урод! — опять рявкнул сержант и скинул автомат с плеча.
Глазунов стал рыть с такой скоростью, что ему бы позавидовала бы землеройная машина.
— Еще раз услышу про твой воровской закон, с моим воинским познакомишься. Понял!
— Понял, гражданин сержант… Ой!
Пономарев схватил зечонка за ухо:
— Не слышу!
— Да понял я, — сквозь слезы крикнул Глазунов. — Ну больно, гражданин…
— Отвечать по уставу!
— Да, товарищ сержант! Я понял!
— Копай, свинья…
Сержант подмигнул ефрейтору и отправился дальше. Потом вдруг остановился, повернулся к Глазунову и спросил:
— А в разведку почему хочешь?
— КОтлы, говорят, у немцев дюже богатые, товарищ сержант. Подняться можно на кОтлах-то… — подобострастно поднялся тот.
— КОтлы? — не понял Пономарев.
— Ну, часы…
— Шакал, — сплюнул замкомвзвода и пошел дальше, проверять другие отделения.
Отойти он не успел. Его догнал Воробченко.
— Ты это… Сержант… Осторожнее… Я эту публику знавывал….
— Слушай меня, Воробченко! — Пономарев схватил ефрейтора за ремень. — Здесь не зона. Здесь Красная Армия. Рабоче-крестьянская, напоминаю. А не воровская. Так что будет так, как я сказал! Понятно?
— Это-то понятно… Я балакаю, эти обид не прощают, мотри… Исподтишка пырнет ножичком…
— Мотри, мотри… — передразнил ефрейтора Пономарев. — Сам за своим отделением «мотри». И запомни — такие гниды силы боятся.
И зашагал по траншее, сопровождаемый дальним стуком пулеметных очередей и глухими взрывами.
Кондрашов вернулся почти под утро, когда его взвод уже мирно дрых в землянках. Боевое охранение сторожило сон метрах в тридцати от передней линии окопов. Как ни жалко было будить сержанта и командиров отделений — но пришлось. Где-то там в штабах решили, что пополнение не должно отсиживаться в окопах. Надо расширить горловину прорыва. Рота Смехова должна была выбить немцев из четвертого эстонского поселка и выйти на железную дорогу в районе Апраксина. Взвод Кондрашова идет с левого фланга — между старой дорогой и речкой Черной. Соседи слева идут на высоты за речкой. Справа — атакуют по полю. Прорвавшись к железной дороге — закрепиться и ждать подкрепления.
— Все понятно, товарищи командиры? — устало сказал лейтенант, то и дело протирая красные глаза.
— Чего тут не понятнее, — пожал плечами Пономарев. — Идем и убиваем немцев.
— Атака назначена на шесть утра. Немцы тут нас не ждут. Основные их силы на острие нашего прорыва. Если мы… — Кондрашов замялся и поправился. — Когда мы железку оседлаем, они не смогут перебрасывать резервы по ней. Задача нашего взвода — во время артподготовки вдоль речки подобраться к позициям немцев и ударить в штыки. Все понятно?
— Да ежу понятно, товарищ лейтенант. Поспите пока, часика полтора, — снова сказал сержант Пономарев. — Мы тут сами пока справимся. И блиндажик ваш готов.
Кондрашов согласился. И почапал в свою земляночку, где, рухнув на нары, уснул не раздеваясь. Ему ничего не снилось. Устал очень за этот дикий день. Проснулся он, как показалось, через минуту. Его потряс за плечо Пономарев:
— Ну, слава Богу, — улыбнулся сержант. — Я уж вас минут пять бужу, а вы не просыпаетесь! Думаю, как же без лейтенанта Ленинград освобождать! А тут вы и просыпаетесь!
Кондрашов спустил ноги на пол, поискал сапоги на полу. Не нашел. Обнаружил их на ногах.
— Час который? — хрипло сказал он.
— Половина шестого, товарищ лейтенант.
— Иди во взвод…
Пономарев кивнул и вышел.
Вслед за ним вышел и лейтенант под серое утреннее небо, поднял лицо под мерно падающий дождь. Потом вернулся в землянку, развязал вещмешок, достал баночку зубного порошка и щетку. Снова вышел. Смочил щетку водой, стекающей с крыши блиндажика, макнул ее в порошок и стал чистить зубы, время от времени сплевывая под ноги.
Потом поймал удивленный взгляд какого-то бойца. Сплюнул еще раз и вспомнил, как того зовут:
— Рядовой Сергеенок!
— Я, товарищ командир взвода!
— Зубы чистил? — сплюнул Кондрашов еще раз.
— Так война же… — растерянно сказал Сергеенок.
— Сергеенок… Мы к вечеру в Берлине будем, а у тебя зубы не чищены! Позор!
— Я… Сейчас я, почищу…
Сергеенок засуетился, доставая свои мыльно-рыльные принадлежности.
А лейтенант набрал воды в ладони и с наслаждением умылся, подумав: «Эх… В душ бы сейчас не мешало…»
Потом он пошел по траншее, проверяя взвод. Бойцы пристроились в своих ячейках, прячась от дождя под плащ-палатками. Кто-то курил. Кто-то, накрывшись, спешно черкал карандашом по бумаге. Кто-то торопливо ел тушенку. Кто-то беспрерывно травил байки. Кто-то что-то бормотал под нос. Кто-то вертел в пальцах патрон. Кто-то все время поправлял зеленую каску, сползающую на лоб.
Но у всех у них были одинаковые глаза. По этим глазам было видно, что бойцы где-то не здесь. Они словно не замечали лейтенанта Кондрашова, одновременно кивая ему. Таких глаз Кондрашов не видел еще ни разу. Здесь и не здесь. Сейчас и вчера. Вдруг, Кондрашову подумалось, что нельзя вспоминать вчера, что надо быть завтра, и тогда ты…