Азов

Не думал царь услышать такие дерзновенные речи. Но знал, что верно всё. Царь открыл свои усталые глаза.
– Ну, – сказал он хриплым голосом, – все говори мне. Я слушаю тебя!
– И за тебя, великий государь, когда решалось дело, кому быть на Руси царем, мы принесли на Собор свое писание. И нас спросил тогда князь Димитрий Пожар­ский: «Что там у вас написано?» И мы сказали князю – там, на Соборе, в Москве, мы написали – быть царем Михайле Федоровичу! Аль мы не бились на Москве вместе с народом, спасая нашу землю? Аль то не верно, царь?
– Верно, атаман, верно, – с глубоким вздохом промолвил царь. Его бледное молодое лицо стало спокойнее. И атаман стал смелее прежнего.
– А ты что учинил? Спасителя отечества, Димитрия Пожарского, ты выдал головой бояришке Борису Салтыкову, послал его указом царским пешим на двор, к боярину – челом бить… Не дело, царь, ты сотворил тогда, бесчестие! Но ты в том, видно, неповинен: малолетен был, бояре всё за тебя вершили. И зря боярам угождал. Что им, боярам, заслуги разрядные, больших службишек не несли. Аль я не то сказал, царь, коль так глядишь сурово?
– Не то сказал, – чуть слышно проговорил царь. – Не то сказал!
– А я тебе хочу еще сказать: бояре Салтыковы – приближенные твои. Ты земли даришь. Власть им дове­рил. А кто они?
Царь молчал, сидел не шевелясь.
– Их родословная известна всем, – жег словами Алеша. – Михайло Кривой отъехал к Польше – изменил! Король Сигизмунд наградил его поместьями в воеводстве Смоленском… Иван Никитич, из польских Салтыковых, отъехал к Польше – изменил, поместья получил. А предок Салтыковых, Михайло Прушанин, прибыл в Новгород из Пруссии… Иван Большой, Иван Меньшой – все Салтыки издавна тянут руку к Польше. А Салтыки, Бориска да Михайло, за саблю турскую жены тебя лишили царской, стравили ядом Марью Хлопову! Они ж стравили Долгорукую. Казнил бы Салтыковых. Они ведь дело черное замышляли на Руси – другую смуту, на выгоду полякам. И нам, казакам, нет от них житья. Азовом-крепостью нас попрекают, с султаном дружбу ищут. А он, сул­тан, войну давно втайне готовит!
– Послушай, ты, холоп, – сказал царь твердо, – ты залетел высоко! Аль я не выдал головой Пожарскому Татищева? Аль я не жаловал Пожарского? Я жаловал его на вечное и потомственное владение в Ростовском уезде селом Ильинским и приселком Назорным с деревнями, Московского уезда сельцом Вельяминовым, и пустошью Марфиною – за мужество его во времена нашествия поляков на Москву. Да я ж пожаловал его большими деревнями, – царь стал перечислять деревни, – и все то скреплено нашей государскою красной печатью!
– То верно, царь! Пожарский крепко стоял против польских, и литовских, и немецких людей, но ты все ж выдал головой его Борису Салтыкову… Побойся бога, царь! Князь Димитрий Пожарский на твоем венчанье на царство держал твой скипетр. Уж не забыл же ты? Он яблоко державное нес до чертожного места.
Царь больше не стерпел, выпрямился и повелительно взмахнул рукой.
– Замолчи! – крикнул царь надрывным голосом.
Атаман понял, что наступило время молчать.
К царю вернулся твердый, хоть и слегка дрожащий голос. Царь сделал шаг к Старому… Оба долго молчали.
Один сверкал золотыми одеждами, и глаза жгли зло, другой, в голубом казацком кафтане, стоял спокойно и только мял в руке островерхую шапку с оторочкой.
 
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Марфа Ивановна потчевала гостей. На столе дымились румяные горячие пироги. Левка ел их и, захмелев, подмигивал красавице чернице Аленке, Марфиной служке. Думал: «И с чего бы это нас всё потчуют?.. Опалы как бы не было!.. Царь на приезде пива-то нам не дал, поставил на Белый город с приставом…»
– Михайло мой, – обстоятельно рассказывала Марфа, – пришел к Москве государить, не в совершенных летах еще был, а всякие чины в ту пору измалодушествовались. Они отъезжали от одного царя к другому, от царя к вору, к расстриге!.. Видя то прежним государям клятвопреступление, позоры, убийства и поругание, как можно было согласиться быти моему Михайле госу­дарем?
Тут Марфа испытующе посмотрела в глаза казакам, внимательно слушавшим ее.
– Да что ты, матушка, великая государыня! – старались успокоить ее казаки. – Как же нам без царя можно быти, матушка, без Михайла! Ему ж навечно поклялись. Челом царю бьем.
Марфа умолкла. Но не надолго. И опять полился ее плавный рассказ:
– А Московское государство в ту пору вконец разорилося. Все царские сокровища литовские люди вывезли. Казны не стало. Платить служилым людям нечем. Только слезное челобитье бояр в Костроме, вас, добрых атаманов и казаков, архиепископа Рязанского да бояр Шереметева и других сломило мое упорство: благословила я сына царствовать! И Михайла пошел со мной к Москве со слезами. Царство-то превеликое, а порядка в нем никакого не было… Ныне же другое дело. Государство окрепло, спокой настал. А сколько трудов царю это стоило? Ведомо ли то вам, казаки? И вот бояре говорят, что казаки на Дону по-старому не слухают царских повелений… Своевольничают. В Азов собираются идти. На сине море.
«Так вот она куда клонит», – поняли казаки.
– Великая государыня Марфа Ивановна! – сказал Левка Карпов, спокойно глядя в глаза Марфе. – То неправда, бояре нас оговаривают. Все выдумки. То не мы, а турецкий султан своевольничает. С Дону нас согнать похотел. Но то ж ему николи не будет! Мы вот соберем силенок поболе да как грохнем там под Азовом… И всем турецким сатанам жарко станет…
Марфа сказала елейным голосом:
– Кушайте, казаки! Не горячитесь. Пейте во здравие Михайла, а я вам поведаю еще про стародавние времена.
– Поведай, матушка, поведай! – охотно согласились казаки.
Отпила Марфа квасу хлебного, еще раз внимательно заглянула в глаза Левке, а затем и Афоньке и снова стала рассказывать им историю про прежних царей вплоть до Ивана Грозного.
– А это он, Иван Грозный, – прервал рассказ Левка Карпов, – шубу царскую со своих плеч отдал донскому атаману Ермаку?
– Он самый! Великий царь он был!.. Казань забрал и Астрахань забрал, Сибирское царство привалило. Ногаев покорил, улусы крымские покорил, с Ливонией воевал…
– Дозволь нам, царица-матушка, – заулыбался Левка, – в честь царя Ивана Грозного да нашего донского атамана Ермака Тимофеевича песню тебе добрую спеть.
Марфа Ивановна позволила. И казаки запели вполголоса старую песню:
А и по край было то моря синего,
Что на устье Дону-то тихого,
На крутом красном бережку,
На желтых рассыпных песках…
А стоит там крепкой Азов-город
За стеною высокой белокаменною,
За земляными раскатами и ровами глубокими
И со башнями караульными.
Среди Азова-города
Стоит темная темница,
А злодейка – земляная тюрьма;
И во той было темной темнице,
Что двери были железные,
А замок был в три пуда,
А пробои были булатные,
Как засовы были медные…
Что во той темной темнице
Засажен сидит
Донской казак Ермак Тимофеевич.
– Складно, зело складно, – сквозь зубы процедила царнца Марфа.
Казаки тогда затянули свою песню повыше.
А мимо той да темной темницы
Случилося царю идти,
Самому царю тому турецкому,
Султану Султановичу.
А кричит донской казак Ермак Тимофеевич:
«Ах ты, гой еси, турецкий царь,
Султан Султанович!
Прикажи ты меня поить-кормить,
Либо казнить, либо на волю пустить».