Конец нового дома (Рассказы)
— Правду сказала, — монотонно ответила Тоня. — Честное слово.
— Ты дала честное слово! — почти выкрикнул Юрий. — Что же это?!
— Тише, — так же размеренно сказала Тоня. — Перебудишь всех. Слышал ведь, что дала слово, так зачем переспрашиваешь? От правды не скроешься…
Лицо Юрия исказилось. Он дернулся, словно хотел прыгнуть в сторону, но неожиданно присел на корточки и схватил Тоню за плечи. Ища глазами взгляд жены, который она упорно отводила, он быстро зашептал:
— Получилось, как мальчишку, обвели. До свадьбы небось святой прикидывалась. Притронуться не давалась… Знала, что если раскушу тебя, так на черта ты мне нужна будешь. Такую недотрогу из себя выставляла, а сама…
До него словно только что дошел полный смысл признания жены. Он выпрямился во весь свой высокий рост, выкрикнул грязное ругательство:
— Эх, ты!..
Вслед за этим раздалась звонкая пощечина. Тоня чуть не упала и схватилась рукой за лицо, упираясь другой в бревно плота. А фигура Юрия уже металась с одного конца плота на другой, немилосердно раскачивая его. Юрий схватил вещевой мешок, бросал в него какие-то предметы и говорил-говорил свистящим злым шепотом:
— Одурачили. Сучка! Ну ладно. К черту вас! Дом перестраивать будем… Нашли дурака. Заманили. Ихнюю старую рухлядь перестраивать понадобилось, так зятя стали искать. И нашли дурачка. Ну посмотрите, какой я дурачок! Сволочи! Посчитаемся еще. Пошли вы…
Он еще раз пробежал по плоту, вскидывая мешок на себя, хватая в руки плащ, какой-то узелок, топор. Затем послышался глухой стук, и плот стал качаться все тише. Это Юрий соскочил на неразличимый в темноте берег и растворился во мраке.
Я взглянул на Тоню. Она переменила положение, села, подогнув ноги под себя, упираясь в плот одной рукой. И странно, она улыбалась! Улыбка была совсем натуральной, однако после всей этой сцены она казалась более страшной, чем недавние ее слезы.
Поднялся со своего ложа старик. Кряхтя и вздыхая, он подобрался к дочери. Присел возле нее, с трудом сгибая колени, и расстроенно, с хрипотцой в голосе пробормотал:
— Что же это ты, доченька? Как же? Пошто такую напраслину на себя возвела? Зачем такое наговорила? Ведь сболтнула же?
— Слышал, папа? — спокойно спросила Тоня и, не дожидаясь ответа, добавила: — Еще бы не напраслина! Самую что ни на есть ерунду сказала. Ты-то вот не поверил. А мне проверить его надо было. Видел, как он меня ударил? И этого я ждала, и это для проверки снесла. Ты-то знаешь: стерпела ли бы я, чтобы меня били? Я бы такую сдачу дала, а не смогла бы руками защититься, так на плоту приколков немало. Ничего, вытерпела.
— Ой-ей-ей, Тонюшка! — почти по-бабьи причитал старик. — Честным-то словом пробросилась. Нехорошо получилось.
— Нехорошо, — вздохнула Тоня. — Да что ж поделаешь? И честное слово продать пришлось, чтобы человека испытать, с которым я сквозь всю жизнь идти собиралась.
— Собиралась, говоришь? — приподнялся старик. — Ты чего, Тонька, надумала?
Тоня поднялась вслед за отцом. Теперь отец и дочь стояли. Она была чуть меньше его ростом, но, пожалуй, не уже в плечах. Обняв старика за плечи, прижимаясь к его боку, она горячо заговорила:
— Папа! Не спорь ты со мной. И так тяжело мне. Да и меня знаешь: не отступлюсь от своего, лучше утоплюсь. Пойми, не случайная это у нас ссора! Я уж сразу после свадьбы стала примечать: не тот он, о котором я мечтала, — а сегодня он передо мной как на ладони. Он до свадьбы тенью за мной ходил, клялся во всем, о верности говорил. Да ладно… Ведь не из-за Вальки какой-нибудь я, а неправды не терплю. Как же я жить о ним стану, когда он вроде ради хитрости какой-то до свадьбы о том, о другом умалчивал? Я просила: «Скажи!» Так нет! А после свадьбы то одно, то другое открывать начал: не уйдет, мол, теперь никуда. Жить надо. Ведь он и дальше обмануть не задумается, когда ему выгодным покажется. Пап, ведь себя он только любит. Попробовала я сегодня его на свое место поставить, показать, каково с человеком жить, когда он тебя обманул. Встал он на мое место, так видел, как завертелся?
— Ой, доченька! — бормотал старик. — Как же теперь? Что ж это, господи, делается?
— Себя он одного любит, — повторила Тоня. — А я ждала такого, чтобы одинаково, сколь меня, столь и себя любил. Я бы его больше себя в тыщу раз любила. Но тот… Как быть, спрашиваешь? — уже спокойней прибавила она. — Сейчас кое-что из вещей возьму и в Сохру берегом пойду. Оттуда на катере до дому уеду. Не удерживай, пап! — просительно заглянула она старику в лицо. — Здесь ведь недалеко, догонишь плотишко не торопясь. Сколько ты их перегонял, угони уж и этот. А? Да и он вернется. Побегает, побегает и придет. Знаю я? пылить он любит, да твердости в нем нету. Угоните. А дома разделим пополам. Сами подрубим. Пусть увидит, нужен ли нам он, чтобы новый дом поставить. Пойду я, папа. Пройдусь хоть, одна побуду.
Из-за леса, сбегавшего к воде по противоположному берегу Ломенги, выставилась красная горбушка всходящей луны. Стали различимы берега, темная лента воды, очертились края плота. Костер почти погас, от ночной свежести у меня сводило все тело, но я боялся пошевельнуться.
— Люди-то, люди! — чуть не плача, — охал старик, наблюдая за дочкой, которая собирала разные вещи в рюкзак. — Коли разводиться будете, он такого про тебя наскажет! И Борьку приплетет. Стыда-то, позора-то не обраться!
— Кто меня знает — не поверит, — бросила Тоня, надевая рюкзак. — А на сплетников наплевать! Прости, пап!
Она подошла к старику, быстро прижалась к нему и через несколько секунд спрыгнула на мысок берега, у которого остановился плот. Уже с берега донеслось:
— Подкинь в костер — прохожий заспался, простынет. А когда тот… придет да если про меня спросит, пошли его куда-нибудь недалеко в другую сторону. А то догонит еще. Не могу я видеть его сейчас. Счастливо тебе добраться, папа! Дома к Ломенге ходить буду. Встречу.
Чуть повернув голову, я следил за освещенной луной фигуркой, которая с мыска вскарабкалась на крутик берега, мелькнула несколько раз в кустарнике и скрылась из виду. Затем я поглядел на старика.
Луна взошла совсем, и стало светло, почти как на рассвете. Старик опустился на чурбачок, лежавший на конце плота неподалеку от рулевого весла, и в бледном лунном свете казался изваянием. На воду поперек Ломенги легли матовые лунные дорожки. Одна из них прошла совсем рядом с плотом, по течению чуть ниже его. Около леса на обоих берегах слоилась низкая пелена холодного тумана. Не было слышно ни единого звука, кроме далекого журчания струй на перекате.
Я встал, поковырял палкой в костре, присел несколько раз, разминая озябшие ноги, и по качающейся поверхности плота направился к старику. Он не обратил внимания на мое приближение и не переменил позы. По его морщинистым щекам стекали слезы, путаясь редкими бисеринами в седой бороде. Он глухо бормотал:
— Сраму-то! Вот тебе и первая красавица! Теперь ни жена, ни вдова, ни девка на выданье. Горе-то! Дом подновить ладились. Мы со старухой двадцать лет до своего дому по закуткам маялись. А этим в первый же год. В доме всего полно. Так не живется! Господи боже мой, до чего самостоятельные пошли! Требуют всего. Как людям-то на глаза показаться?
— Что это вы, папаша? — подал я голос. — Что с вами?
Старик поднял на меня глаза, вытер ладонью лицо и тихо ответил:
— Слыхал, поди? Неужива у дочки с зятем. Материнский характер у нее. Вся в мать.
Отвернулся в сторону и громче прибавил:
— Мать, старуха-то моя покойная, характерная была. Гордая! Неправды не переносила. Вот и дочка такая же. Да ведь жили мы со старухой не год, не два… Э-эх!
Несколько минут мы молчали. Вдруг на берегу раздались гулкие в тишине ночи шаги, и на крутике, словно в подтверждение Тониного предположения, выросла отчетливо видимая при серебристом свете луны фигура Юрия. Он некоторое время глядел на нас, затем крикнул:
— Где жена?
Старик ничего не ответил, даже не повернулся на окрик. Тогда Юрий еще повысил голос: