Закон-тайга

Затем, быстро скинув с себя свитер и бывшую под ним рубаху, принялся обтираться снегом — мужчина от удовольствия только блаженно щурился, покрякивая, и упругие бугры бицепсов и трицепсов атлета ходили под смуглой кожей… Наверное, если бы сейчас, во время этой нехитрой, но обязательной по утрам гигиенической процедуры, рядом стояли или китаец Ли Хуа, достойный представитель местных сексуальных и национальных меньшинств, или любая порочная продавщица из поселкового продмага, они бы наверняка упали в обморок…
Впрочем, обитатель далекого заснеженного зимовья не имел никакого отношения ни к недостойному китайцу, ни к еще более недостойным продавщицам: было ему от роду тридцать три года, звали его Михаил Иванович Каратаев, и был он настоящим таежным охотником — профессия, ныне на Дальнем Востоке почти вырождающаяся.
Так уж случилось, что судьба немало побросала его по жизни…
Местный уроженец, поняв, что тут, в Февральске, делать нечего (ну не водку же пить!), он после десяти классов сразу же уехал на Большую землю и неожиданно для учителей и школьных товарищей поступил в славное Рязанское высшее командное училище десантных войск. Закончив учебу с красным дипломом, первым в выпускном списке, молодой лейтенант через полгода службы был направлен в Новосибирск, в школу спецназа КГБ.
Ну, а потом…
Потом было. многое, горы и равнины, моря и океаны, страны и континенты: Афганистан (самое его пекло — Кандагар), Никарагуа, Мозамбик, Ангола, Эфиопия, Нигерия, Сирия…
Да, Михаилу Каратаеву много где пришлось побывать на своем веку, многое перевидеть и многое познать: смерть друзей, предательство близких, ранения, контузии, болезни, маленькие радости и большие печали…
В девяностом году образцово-показательный капитан элитного спецназа «Альфа», кавалер ордена Красного Знамени Михаил Иванович Каратаев был переведен в Москву. В задачу его подразделения входила прежде всего борьба с набиравшим силу терроризмом, так думал и сам Каратаев, однако судьба распорядилась иначе…
Во время августовского путча 1991 года подразделение Михаила стояло в самой Москве — готовность номер один свидетельствовала о серьезности событий, развивавшихся столь стремительно, что вечерние приказы порой кардинально противоречили утренним. Вскоре стало известно: «Альфа», скорее всего, будет использована для разгона обезоруженных демонстрантов. Почти весь личный состав взбунтовался, и больше других — капитан Каратаев. Однако высокое начальство, выжидавшее, кто же победит, не определилось, медлило с выбором.
Демократы, как известно, победили, чего, впрочем, нельзя было сказать о демократии. Строптивца, забывшего главную воинскую заповедь — беспрекословное подчинение приказу свыше, — начальство взяло на заметку, и, когда через полгода с излишне принципиальным офицером случилось ЧП, никто из высоких чинов палец о палец не ударил, чтобы выручить провинившегося.
Хотя провинившимся его если и можно было назвать, то только с большой натяжкой.
А дело было так. Однажды поздно вечером, идя по Москве, по одному далекому микрорайону, именуемому спальным, спецназовец стал свидетелем сцены столь же дикой, сколь и безнравственной: двое хорошо подвыпивших ментов пытались затащить в служебную машину малолетку, почти девочку; выражения глаз и физиономии блюстителей правопорядка не оставляли сомнения в безнравственности их намерений. На вежливую просьбу Михаила отпустить школьницу менты лишь гадко заржали и пообещали посадить заступника на пятнадцать суток.
Каратаев отлично владел приемами каратэ, кунг-фу, самбо, айкидо, дзюдо и рукопашного боя, и потому исход дальнейшей беседы сомнения не вызывал. Однако ему немного не повезло: окровавленный сержант с переломанными ногами сумел-таки доползти до машины, где была рация, и вызвал подкрепление из РОВД.
Доказать что-либо не удалось, и капитана выгнали со службы; Михаилу оставалось утешаться лишь тем, что девочка осталась нетронутой.
Так Каратаев оказался в Москве один — без денег, без жилья и без каких-либо дальнейших перспектив.
Конечно же, такого человека с радостью взяли бы и в охрану какого-нибудь крутого нового русского, и в бригаду их идейных оппонентов — каких-нибудь солнцевских, люберецких, коптевских, долгопрудненских, таганских, мазуткинских или прочих бандитов: при своих замечательных физических статях, при своем живом уме Каратаев бы наверняка выбился в авторитеты.
Но не таким человеком был этот уроженец дальневосточного Февральска: новых русских, всех этих нуворишей в красных пиджаках с золотыми пуговицами и пищащими сотовыми телефонами в карманах, он откровенно презирал, а к бандитам всех мастей и формаций испытывал приблизительно такие же чувства, какие испытывал душман "непримиримой оппозиции" при виде обкурившегося анашой советского солдата, мочащегося в мечети.
И тогда бывший блестящий офицер избрал единственный — как, во всяком случае, ему казалось — верный путь: вернулся в родные края.
Родители к тому времени уже почили в бозе, оставив небольшое наследство: десятилетний «уазик», скромный домик в поселке да зимовье недалеко от него.
Прирожденный, Божьей милостью охотник, скромный и нетребовательный, аскет по натуре, Михаил привык всегда довольствоваться малым: чашка крепкого чая, непритязательная, но сытная еда, пусть не шикарный, но добротный, собственноручно отремонтированный домик. Из всех богатств у Каратаева были лишь дивный пятизарядный винчестер да старенький, давно нуждавшийся в ремонте «уазик»; заняться машиной никак не доходили руки.
Ровный в общении со всеми без исключения — от начальника поселковой милиции майора Игнатова и до бомжа Дюни, от председателя поселкового Совета и до торговки молоком, нехвастливый и приветливый, к тому же непьющий, он быстро завоевал уважение местных, тем более что тут еще многие помнили его родителей.
Жизнь бывшего спецназовца на исторической родине была весьма однообразна, но не казалась ему скучной: таежная охота и быт, занимавшие почти все его существование, заменяли ему многое — многое, но не все.
Тридцать три года — это возраст Христа и Магомета, возраст, когда человек задумывается о половине прожитой жизни, о семейном очаге и о продолжении рода.
Такие мысли все чаще и чаще посещали капитана в отставке, но он, человек по природе скромный и целомудренный, всегда стеснялся подойти к любой девушке первым, не говоря уже о другом.
Хотя тут, в забытом Богом, Сатаной и высоким начальством Февральске, почти все особи женского пола от пятнадцати и старше были бы счастливы, если бы этот импозантный красавец охотник хотя бы удостоил их взглядом; Михаил словно бы не замечал их.
И наверное, была только одна-единственная девушка, появление которой заставляло трепетать этого сильного, мужественного человека…
Медсестра из местного гарнизона Таня Дробязко, девятнадцатилетняя русская красавица, сразу же приглянулась Михаилу, но он ни за что бы не признался в этом никому; наверное, даже самому себе. Так и ходил он, бросая на нее косые взгляды и вздыхая украдкой…
И вот однажды в поселковом клубе, когда в дупель пьяные офицеры позволили себе в ее присутствии ругаться матом и смачно обсуждать гинекологические особенности других медсестер, Каратаев не выдержал и сделал им довольно резкое замечание. То ли офицеры были очень пьяны, то ли действительно не знали, с кем имеют дело, но защитник общественной нравственности и целомудрия был изощренно послан по всем правилам местного гарнизонного фольклора.
Увы, после этого инцидента работы у единственной непорочной медсестры только добавилось, — участники диспута долго ходили на перевязки и процедуры.
Так между Михаилом и Татьяной завязалась дружба — нежная и трогательная…
Однако все чаще и чаще Каратаев (который, конечно же, испытывал к Тане не только дружественные чувства) думал, что дело навсегда ограничится только этим — не более того. Вот уже целый месяц бывший капитан «Альфы» прикидывал, как бы сделать ей предложение; странно, что этот человек, беспримерному мужеству которого завидовали даже недоброжелатели и враги, человек, столь быстро принимавший решения в самые ключевые минуты жизни, медлил в самый, пожалуй, ответственный момент…