Зимний сон

– Странно, – пробормотала гостья. Я смотрел, как в бокале лопаются пузырьки. Нацуэ больше обращалась к себе, чем ко мне. Мы какое-то время сидели молча.
– Мне сорок три, тебе тридцать девять. Дело даже не втом, что я старше. Просто подумалось, в нашем возрасте еще влюбляются?
– У всех по-разному.
– Я не про всех, а про нас с тобой. Нацуэ закурила.
Вспомнилась густая синева в центре полотна. Мне не хотелось ее стирать.
Я тоже закурил. Вдалеке вскрикнула птица. Страстно вскрикнула, резко. Подумал так и улыбнулся: «страстная птица». Заметив, что я улыбаюсь, Нацуэ пристально на меня взглянула.
– Душераздирающий синий, – сказал я. Другими словами синий было не заменить.
 
3
Я побежал другим маршрутом – по старой дороге стало как-то вязко. Это было не психологическое ощущение, а нечто, связанное с изменением температуры. Не знаю, в каком состоянии рассудка такое могло привидеться.
Новая дорога была травянистой. Трава уже начала темнеть, и она не казалась мне вязкой. Сам маршрут оказался несколько длиннее прежнего, но тут было меньше впадин и подъемов.
Из того факта, что я изменил маршрут, еще не следует, что я сам переменился. Я оставался все тем же эксцентричным художником, который проводит зиму в горной хижине.
Теперь вместо насыщенных красок осени горы укутывали краски зимы. Это было хорошо заметно по утрам. Обманчивые цвета быстро таяли. И все равно на бегу я смотрел только на землю.
Теперь я часто поднимался в мастерскую. После пробежки я принимал душ и почти час проводил в мастерской. Потом шел обедать, возвращался и подолгу простаивал перед холстом, до самого ужина.
В последнюю неделю ноября меня стало посещать новое желание: бросить «сотку». Я никак не мог решить, продолжать работу или уже не стоит. В итоге я позвонил в токийскую галерею.
В тот же день приехал владелец галереи и забрал полотно. Прежде я намеревался продать картину владельцу хижины. Теперь было чувство, что работа завершена. И все-таки я остался в хижине и попросил владельца галереи доставить мне свежих красок и холстов.
Три дня спустя, после того как забрали полотно, объявилась Нацуэ. Она поднялась в мастерскую, испустила некое подобие вопля и сбежала вниз. На подрамник был натянут девственно чистый холст.
– Мог хотя бы обмолвиться.
– О чем?
– О том, что закончил картину.
– Картина не готова. Я ее бросил как есть. Если бы она осталась здесь стоять, я бы позвал мусорщика и попросил ее выбросить.
Уже в четвертый раз Нацуэ приехала, чтобы со мной переспать. Первые три раза я ничего не чувствовал.
– Отлично. Я и так уже махнула на нее рукой.
Нацуэ состроила гримаску.
Я строгал ножом кусочек сухой древесины. Я уже изготовил несколько тонких лучинок, сантиметров по тридцать длиной, и подумывал использовать их вместо мастихина. Наконец-то нашлось применение моему ножику.
Когда я пользовался мастихином, во главе всего остального стояла техника. Было слишком тонко, слишком зыбко. А выточенная из древесины палочка давала более чистую, ровную линию. Я об этом и не догадывался, пока не попробовал.
– Когда начнешь следующую картину?
– Пока не собирался рисовать.
– Но я же видела, холст уже натянут.
– Сначала мне надо кое-что попробовать.
Нацуэ прикусила язычок. Наверно, она общалась со мной, как с домашней зверушкой, которая ни за что не слушается. Мне же с ней разговаривать нравилось. Она постоянно наводила меня на мысль, что я что-то упускаю.
Впрочем, решать что-нибудь по поводу этих «упущений» мне не хотелось.
– Тебе не надоело обедать на вилле? Не надоела здешняя стряпня?
Нацуэ сменила тему.
– С чего бы?
– Меню однообразное.
– В тюрьме тоже меню не обновляли.
Гостья снова примолкла. Я выточил более дюжины стеков. Они были не такими гибкими, как мастихин, и от вытачивания только истончались.
– Чего тебе хочется?
– Поймать цвет иллюзий.
– В каком смысле?
– Иллюзии бесцветны. Кажется, что у них есть цвет, но определить его невозможно. Ну, я так их воспринимаю. Я хочу уловить этот цвет.
– С тобой сплошные проблемы.
– Просто тебе нравится их себе создавать.
– Давай поговорим начистоту. Я хочу продавать картины и получать за них деньги. Тебя это, похоже, не беспокоит? У тебя одна забота – рисовать. Я правильно понимаю?
– Ну, можно так выразиться.
– Мне надо только одно: продавать картины. Почему бы не совместить оба дела и прийти к взаимопониманию?
– Ты, я вижу, считаешь меня полным идиотом. Послушай меня. Я буду рисовать картины, даже если ты не продашь ни одной. Но если я не подхожу к холсту, ты не продаешь. И даже если я рисую, это еще не значит, что ты будешь это продавать.
– Все верно, совершенно правильно. Теперь я тебя спрошу: как нам поступить?
– Стань моей рабыней.
– Если я соглашусь, ты будешь рисовать?
– Надежды и ожидания – все это тщетно для раба. Вот что такое быть рабыней.
Нацуэ смолчала.
– Пытаюсь нащупать твои слабые места. Должны же они у тебя быть.
– Да, нелегко будет манипулировать мужчиной, который убил человека и за это отсидел.
– Непробиваемая логика. Неувязочка вышла. При такой способности выстраивать логические цепи, да совершить такой нелогичный поступок, как убийство…
– Иногда цепи замыкает.
Нацуэ рассмеялась. Я все строгал деревяшку. У меня набралась уже приличная куча стружек. Кинуть в очаг – здорово полыхнет.
– Я пошла.
– А в постель? Разве ты не за этим явилась?
– Остынь, просто решила подразнить.
– Не понимаю, что для тебя значит «дразнить».
– Не понимаешь, да? Я не ухожу. Просто у меня в городе кое-какие дела. Вернее сказать, я нашла себе занятие. Работы завал, из Токио не вырваться.
– Что ж, уверен, ты там времени не теряешь, в Токио. Куй железо, пока горячо.
– Да уж некогда отдыхать.
– Работа есть работа.
Я закончил выстругивать очередной стек. Собрал в кучу стружки, бросил их в очаг и поджег. Огонь мгновенно разгорелся.
Хотя Нацуэ сказала, что собирается уходить, никаких попыток к тому она не предпринимала. И даже напротив. Достала из холодильника банку пива и принялась пить. Я выбросил в очаг все стружки, подложил два поленца. Пламя быстро охватило сухую древесину.
– Я когда маленькая была, пыталась получить все, что мне хотелось. А потом ломала игрушку, чтобы она никому не досталась. Когда не могла сломать, молила Бога, чтобы она сломалась, пусть хоть самую чуточку.
– Ты меня пугаешь.
– Но я выросла и поняла: много в жизни такого, чего я никогда не получу, и еще больше того, что не смогу сломать. Так вот сейчас я снова будто стала девочкой.
– Тогда забери свои мольбы. Меня ты не получишь и не сломаешь.
– Странно, да? У нас ведь проблема не с деньгами. Просто мне хочется найти с тобой какую-то связь. Ты пишешь, я продаю. Наверно, это единственное, за что я могу зацепиться.
– Сказать можно что угодно, ведь правда? Слова, слова… Только если начинаешь повторять ложь, сама, гляди, в нее поверишь.
– А живопись?
– Тут все по-другому. Ты никого не пытаешься убедить.
Нацуэ сложила ноги на диване. На улице начало смеркаться, в комнате стало темно. Огонь отбрасывал блики налицо Нацуэ.
– Расскажи, каково это, убить человека.
– Не могу.
– Это приятно?
– Нет. Это просто выражение твоих сиюминутных чувств.
– Ты выпил, ввязался в драку и нанес человеку смертельные увечья. У него был нож, поэтому на суде встал вопрос о том, что ты превысил пределы необходимой самообороны. Ты сказал, что намеревался совершить убийство. Адвокат пытался тебя остановить, но ты не обращал на него внимания.
– Я действительно хотел убить.
– С самого начала?
– С того момента, как отобрал у него нож.
– Иными словами, это был импульс, а не намерение, которое ты долго вынашивал в голове.