Зимний сон

Бар, который назвал Номура, не мог похвастаться безупречной репутацией; здесь работали выходцы из третьего мира.
Едва я вошел, Номура помахал мне рукой. Он сидел в дальней части зала, по обе стороны от него расположились две филиппинки.
– Популярное заведеньице, говорят.
– В Синдзюку таких полно.
– Снять потаскушку можно почти в любом заведении, а здесь – экзотика.
Девочки по-английски спросили, что мы желаем заказать. Пару раз я уже бывал в этом баре, и они знали, что я понимаю английский. Напрямую предложений не поступало, но в принципе было ясно, что девушки торгуют собой. Мне уже приходилось покупать их услуги.
– Настойчивый ты мерзавец.
– Так я строю отношения. Уже в привычку вошло. Номуре было под пятьдесят, он опубликовал несколько книг, причем не беллетристику. Он написал обо мне статью для журнала и, возможно, намеревался собрать свои исследования в очередной томик.
Как материал для статьи его интересовала моя вольная жизнь. Потом он осыпал меня вопросами на тему моей художественной карьеры, с самого начала.
Он бомбардировал меня вопросами, пытаясь все-таки выяснить, почему я переключился с натюрмортов и пейзажей на абстракции. Видимо, решил, что если доберется до сути, то поймет мотив убийства. Все это напоминало психоанализ, только было не столь болезненно. Мне еще не приходилось вести такие разговоры с незнакомым человеком, и было интересно. Занятно, как уклончив бывает язык и иллюзорна мысль.
Номура досадовал. Как он ни подталкивал меня к развязке, я отказывался терять над собой контроль и взрываться в гневе. Напротив, на моем лице застывала задумчивая мина, словно бы я недоумевал не меньше него. У меня честно не получалось по-другому. Когда я начал рисовать абстрактные картины, то передавал на холсте цвета и формы своего внутреннего мира, а не того, что меня окружало.
Для меня вопрос «Почему?» вообще не имел значения. Ничего обстоятельного я сказать не мог, чем вконец измотал журналиста. Не то чтобы у меня не было ответов. Ответы всегда находились – в цвете и форме. Просто Номура, чьим инструментом были слова, не мог извлечь смысла.
– Вы знали, что ваши картины выставляются в галерее? Две последние.
– Те, которые я продал.
Я потягивал виски со льдом. Мне уже доводилось однажды переспать с девушкой, которая теперь сидела рядом. Помню, что она с Филиппин, но ни имени, ни особенностей ее телосложения я не помнил.
– Галерея выставляет картины с разрешения президента Муракавы. Они, конечно, не продаются, но двое из Нью-Йорка ими уже заинтересовались.
Картина, которую я выставил на небольшой нью-йоркской экспозиции, произвела фурор. Я предложил другую работу на более известную выставку, и она завоевала гран-при. Вот так и получились нью-йоркские зацепки.
Поначалу я смотрел на все как будто со стороны, теперь же я радовался, что могу придерживаться избранной манеры. По настоятельной просьбе владельца галереи в Гиндзе я отдал ему на продажу двадцать полотен и с тех пор, с тридцати трех до тридцати шести, жил безбедно. Да и по освобождении я несколько месяцев не знал недостатка в деньгах.
– После убийства о тебе заговорили, но еще раньше ты завоевал внимание публики своей работой. Незачем тебе пресмыкаться перед этим Муракавой. Тебя и в Токио, и в Нью-Йорке с руками оторвут.
– Если, конечно, захочу.
– Я что, в чем-то не прав? Когда мы впервые встретились, ты был занят в основном выпивкой и женщинами. Больше выпивкой. Я все ждал, что ты выберешься из этой грязи и снова засияешь. А ты забился в горы вместо того, чтобы грести деньги лопатой.
– О деньгах я тоже думаю. Моя планка – пятьдесят тысяч, максимум сто. Больше я вообразить не могу.
– Забавный ты.
– Номура, сколько раз ты меня так называл?
– Столь жидкий эпитет из уст писателя… Я, конечно, понимаю, что не с моим опытом опускаться до такого примитивизма. Просто тебе только это слово и подходит. Ну возьми хотя бы сегодня. Самый обыкновенный мужчина среднего возраста: бабы, выпивка.
– Ну хватит уже. Шутка устарела. Уж кем-кем, а забавным я себя не считаю.
– Постоянно это повторяешь. Пустые слова.
– Ты не закончил обо мне писать?
– Вернее было бы сказать, бросил. Пока я не хочу иметь с тобой ничего общего. Вот покажешь готовое полотно – тогда другое дело. Все течет, все меняется – другой вопрос, что это: река, канал или сточная канава.
– Какая наблюдательность. Я даже не пойму, что ты подразумеваешь под «рекой».
– Никак на разговоры за жизнь выводишь?… Тпру, дай передохнуть.
Честно говоря, меня не слишком трогали вопросы Номуры. Три года в тюрьме я был совершенно изолирован от внешнего мира. Моему знакомцу и невдомек было, что он невольно помогает мне расставить точки над «i».
Меня не слишком интересовал внешний мир, а вот мысленный ландшафт пребывал в неизменном движении – так времена года приходят на смену друг другу. Мне оставалось лишь наблюдать за этими переменами.
– Знаешь, а ведь я о тебе думал. Было у меня дело в Маусумото, вот и подумалось: заскочу к тебе. Я так решил, познакомиться с человеком, чьи картины нарасхват, не повредит. Мне-то точно.
Номура засмеялся, запустив пятерню в свои нестриженые волосы.
Я потягивал уже вторую порцию виски со льдом. Перебравшись в хижину, я еще ни разу не засиживался до утра, но бывало, что пил ночи напролет. По ночам нет естественного освещения, а в искусственном свете внутренний ландшафт меркнет.
– Жди, слетятся желающие купить картины. Скорые на рукутипчики.
Уже слетаются. «Скорые на руку» в понимании Но-муры – те, кто умеет делать деньги и знает им цену. Я тоже знавал цену деньгам, до ста тысяч иен. Я бы долго их прогуливал. Стоит только разменять десятитысячную купюру, и деньги текут сквозь пальцы, так что я подольше оттягивал этот миг.
Если бы Нацуэ Косуги попросила продать ей полотно за десять тысяч иен, я бы согласился. Несколько сотен тоже вполне приемлемо, но когда сумма превышает миллион, мозг отказывается это воспринимать.
– В ноябре собираюсь в Нью-Йорк по делам. Тебе что-нибудь нужно? Передать весточку друзьям, узнать, какими слухами земля полнится в мире искусства?
– Не утруждайся. Забавно, что хоть кто-то считает, что из меня выйдет толк. Дело даже не в том, умею ли я махать кистью. Просто у меня слишком личный подход ко всему этому. Только я знаю, как надо. Трудно в моем направлении добиться признания.
– А что вообще такое признание? Контачишь с одним человеком, с другим, с третьим. Узнаешь достаточно людей, вот тебе и популярность.
– Да, если только ты не абстракционист.
– Не знаю, спорить не стану.
– Думаешь, живопись – что книги.
– Есть идиоты, для которых ничего, кроме искусства, не существует. Ты к ним не относишься. Другой уровень, поверь мне.
Я ждал, что Номура еще что-нибудь скажет, но он смолчал. Он и без того извел порядком слов, стараясь охарактеризовать меня и то, чем я занимаюсь.
– Выпить не желаете, господин художник?
– Я пью. Просто еще не напился до твоего состояния.
– Тут уж в точку, я действительно набрался.
Номура не был журналистом-искусствоведом. Он писал книги о преступлениях и кропал статейки для еженедельных журналов. В искусстве он был полным профаном, зато при виде художника, совершившего убийство – то есть меня, – тут же навострил уши. Не обязательно быть экспертом в искусстве, чтобы писать на подобные темы.
– Если покопаюсь, напишу статейку о ночной жизни в здешних кабаках. Накропал – тут же продал.
– Но если не хочется, то и не надо.
– Верно подмечено. Вы только посмотрите, все бросил ради этой встречи и, надо же, теперь засомневался. Слабенькая попытка оправдать встречу работой.
Девочки, которые едва понимали по-японски, слушали молча. Возбуждались они, только если дело касалось караоке, секса и тому подобного.
– Трахал здешних девочек? – поинтересовался Номура.
– Отсюда двух.