Гость

Рощицкий и впрямь нашел женщину, уместнее здесь будет сказать: подцепил на какой-то случайной пьянке – женщина была соответствующего стиля и образа жизни, жить ей, как и Рощицкому, было негде и не на что, однако в проспиртованной душе Рощицкого родилось нечто похожее на увлечение – он прихватил женщину с собой и после трех дней загула, отупевший от водки, голодный, невыспавшийся, приволок девицу к Мусе, заявив с порога, что теперь его новая подруга будет жить здесь. Потом он заставил Мусю бежать в палатку за спиртным, готовить еду, принять участие в их застолье, потом он занимался с девицей любовью на Мусиной постели, потом они снова пили и заставляли Мусю пить с ними – они уже вполне насытились хлебом и тем, что все чаще им этот хлеб заменяло – алкоголем, и теперь жаждали зрелищ – развлекать их предстояло Мусе. Больше с ними не было никого.
Муся позвонила ему поздно ночью, и одного этого было достаточно, чтобы понять – случилось что-то ужасное.
– Я их убила, – сказала Муся, – может быть, ты сможешь приехать.
Она действительно убила этих двух людей несколькими ударами топорика для разделывания мяса, нанеся удары удивительно сильно и точно – это потрясло его больше всего, больше даже вида двух безжизненных тел на залитой кровью кухоньке. Он вообще долго удивлялся потом, когда кошмар произошедшего подернулся дымкой времени и мог восприниматься относительно объективно, как не лишился рассудка, переступив порог Мусиной квартиры. Открывшая ему дверь Муся была вроде даже спокойна, но почти обнажена – немногая одежда висела на ней клочьями.
– Что он делал с тобой?
– Они, они вместе хотели, чтобы я танцевала без… без… всего. Стриптиз.
Это слово в ее устах и все, что он увидел в квартире и услышал от Муси, и даже то, как она рассказывала ему все это – тихо, пугающе подробно, без намека на слезы и вообще какие-либо эмоции, – было совершенно нереальным, фантастическим, словно чудом вырвался в мир ночной кошмар.
Дальнейшие его действия были, как часто думал он потом, определены именно сюрреализмом происходящего: он не стал вызывать милицию, он позвонил Вадиму.
Вадим или Вадя, как все его тогда называли, был ему не то чтобы другом, добрым приятелем, впрочем, таковым его считали очень и очень многие люди, и, надо сказать, считали вполне справедливо, – Вадя был веселым, легким человеком, наделенным природой колоссальной жизненной энергией – ему все в жизни было интересно и до всего всегда было дело. В свои двадцать два он перепробовал уже массу профессий, предавался огромному количеству увлечений, но всюду, где он проездом, пролетом, пробегом побывал, счастливо умудрялся становиться почти своим. Несколько месяцев Вадя работал в милиции «сыщиком» – говорил он сам, и немало тем гордился.
Вадя приехал довольно скоро и, надо отдать ему должное, довольно быстро пришел в себя от шока, который, как любой нормальный человек, испытал от увиденного, а самое главное, адекватно оценил ситуацию. Он растворил несколько таблеток седуксена в половине стакана валерьянки и заставил Мусю выпить основную часть этого раствора, а его – допить остатки. После этого уложил Мусю на диван в маленькой гостиной, плотно закрыл дверь на кухню и, примостившись возле телефона в тесном коридоре, достал записную книжку.
– Понимаешь, старик, сдавать ее «ментосам» нельзя – она всего там последующего не переживет, но и трупы мы с тобой закапывать не поедем. Ты, надеюсь, не для этого меня позвал? Правильно, это глупо. Мы же законопослушные граждане.
– Как же быть? Они же не могут там оставаться?
– Не могут, не могут, – он листал густо испещренные странички истрепанного блокнота, – не могут, конечно. Сейчас я найду одного человечка, он, понимаешь, вроде как журналюка, но с ментосами работает плотно и всякие такие делишки обтяпывал.
– Какие делишки?
– Ну какие, какие… Дело открыть, дело закрыть – это, так сказать, процесс управляемый. У тебя деньги есть? – неожиданно спросил Вадя, отрываясь от поисков.
– Деньги… есть, – он растерянно полез в карман куртки, – есть, конечно.
– Много денег, старик. Потребуется много денег.
Деньги он потом взял у родителей. В качестве аванса сгодилась та сумма, которую они наскребли вместе с Вадей: два бриллиантовых кольца Мусиной мамы, старинная икона ее же бабушки (все, что еще не успел пропить Рощицкий) и честное Вадино слово. Своего приятеля журналиста Вадя нашел после нескольких телефонных звонков, а через пару часов приехал милицейский наряд.
Как следовало из составленного им протокола, двое нигде не работающих граждан – мужчина и женщина, временно проживающих у гражданки N, совместно распивали спиртные напитки, между ними возникла ссора, перешедшая в драку, в ходе которой граждане нанесли друг другу проникающие удары в область головы кухонным топориком для разделки мяса, от которых и скончались на месте.
Так все кончилось.
С Вадей они дружили до сих пор. Побродив еще изрядно по миру, сменив добрый десяток профессий, создав и оставив несколько семей, пять лет назад тот вдруг принял послушание и поселился в монастыре, затерянном в северной глуши то ли Архангельской, то ли какой-то другой отдаленной губернии под именем отца Серафима. Впрочем, изредка они писали друг другу, и он далее собирался съездить в тот затерянный край.
Муся была еще жива, врачи констатировали у нее лишь некоторые отклонения от нормальной психики, но для него было очевидно: она совершенно безнадежно помешалась той ночью и жила теперь в каком-то своем странном не ведомом никому мире, плохо представляя, что происходит в мире настоящем и почему она до сих пор все еще в нем пребывает.
Спустя несколько дней после того, как все кончилось, они с Вадей понесли оставшуюся часть суммы его загадочному приятелю. Встреча была назначена на Чистых прудах. Шел дождь, они сидели в маленькой индийской кофейне, прилепившейся у самой воды, и без всякого удовольствия глотали горячую, вязкую, странно пахнущую жидкость, которую здесь называли настоящим индийским кофе. Они были так опустошены событиями последних дней, что не пытались даже говорить друг с другом, тупо уставившись на серую, подернутую рябью дождя поверхность пруда, и не сразу заметили нового посетителя, который, впрочем, ничем не привлекал к себе внимания, тихо усевшись за самый отдаленный столик.
Вадя, заметив его через несколько минут, повернулся, сделал приглашающий жест рукой, однако человек не двинулся с места.
– Я, наверное, подойду… – как-то неуверенно то ли спросил, то ли сказал Вадя.
Он только кивнул в ответ. В кофейне было довольно темно – лица человека за дальним столиком было почти не видно, угадывался лишь некий контур.
Вадя вернулся через несколько минут, сказал, виновато как-то отводя глаза:
– Понимаешь, старик, он не хочет лишних свидетелей. Да и тебе в общем-то оно не надо. Правда?
Он снова кивнул, молча передал приятелю пластиковый пакет с деньгами, снова уставился на унылую водную гладь. Когда через несколько минут за спиной раздались характерные, слегка шаркающие Вадины шаги, он вдруг неожиданно даже для себя резко обернулся – и почти в упор встретился взглядом с человеком из-за соседнего столика – сейчас тот был уже в дверях кофейни. Несколько секунд они смотрели друг на друга, а потом их разделила стеклянная дверь, расписанная замысловатым индийским орнаментом, и серая пелена дождя за ней.
Спустя целую вечность промозглым октябрьским вечером эти глаза снова внимательно смотрели на него.
Правда, теперь у него была хорошая возможность рассмотреть их обладателя – известного журналиста Петра Лазаревича.
Близилось утро. Стрелки каминных часов отмерили уже почти пять – после полуночи, и, стало быть, через два – два с половиной часа за окнами дома забрезжит тусклый осенний рассвет. В это, однако, верилось меньше всего – легче было представить, что утро не наступит никогда, никогда не кончится ненастье, и все они никогда не покинут этот дом, и вечно будет полыхать пламя в камине, и никогда не оплавятся до основания стройные свечи в старинных канделябрах.