Деревянные актёры
Елена Яковлевна Данько
Деревянные актёры
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ПУЛЬЧИНЕЛЛА
РАССКАЗ НАЧИНАЕТСЯ
В жизни бродячего кукольника бывает немало приключений. Кукольник скитается со своим театром по разным странам, представляет свои комедии и на пыльных деревенских перекрестках, и в богатых покоях господских замков, встречает множество не похожих друг на друга людей. Тут его любят и ласкают, там его гонят и преследуют. Сегодня он окружён шумной толпой приятелей, а завтра опять бредёт один-одинёшенек по пустынным дорогам, и нет у него иных собеседников, кроме маленьких деревянных актёров, верных его спутников и кормильцев!
Чего только не перевидает он на своём веку!
Меня давно уже просят рассказать мою жизнь – жизнь бродячего кукольника. Так вот, слушайте. Я начну рассказ с того дня, который навсегда врезался у меня в памяти, как самый необыкновенный.
В тот день как будто не случилось ничего особенного. Солнце, как всегда, светило над мостами и каналами моей родной Венеции. Ленивый ветерок не надувал, а чуть шевелил паруса барок. Кучи гнилых овощей и протухшей рыбы на нашем рынке издавали, как всегда, удушливый, тошнотворный запах. Люди торговались, бранились и смеялись, как обычно, в тени переулков и на ярком солнце площадей.
А я в тот день впервые понял, что мне дана голова, чтобы думать, и руки, чтобы работать, и мне стало хорошо жить на свете – удивительно хорошо, несмотря на голод, на грязь и на колотушки, которые сыпались на меня со всех сторон.
И всё это сделал маленький деревянный Пульчинелла… Однако, прежде чем я расскажу об этом, нужно сказать вам, кто я такой и как мне жилось до того удивительного дня.
ПРИЁМЫШ РЫБНОЙ ТОРГОВКИ
Меня зовут Джузеппе. Я родился в Венеции, в городе, лежащем на островах, где каналов больше, чем улиц, и по ним плавают в чёрных лодках с изогнутыми носами – в гондолах.
Это было давно, больше полувека тому назад. Пушки Наполеона ещё не гремели тогда по нашим дорогам, и мы не знали, какого цвета мундиры французских солдат. Жизнь текла медленно, люди жили по давно заведенному порядку, и мало кто задумывался над тем, хорошо это или плохо.
Мой отец был стеклодувом на стекольной фабрике. Когда работы бывало много, он не приходил домой по неделям. Матери своей я не помню. Меня мыла, кормила, одевала и, смеясь, награждала шлепками моя старшая сестра Урсула.
Мы жили в узком, загромождённом домами переулке и целые дни просиживали у порога. Урсула чистила овощи, или стирала, или чинила отцовские рубашки, а я играл цветными стеклышками, которые отец приносил с фабрики. В полдень Урсула ставила на порог глиняную миску с дымящейся похлебкой, и мы ели вкусные варёные бобы. От домов падали густые, прохладные тени, и тряпье, развешанное на верёвках поперек улицы, долго не просыхало.
Когда я подрос, я стал бегать по улицам, драться с соседними ребятишками и научился швырять камешки в канал так, что они долго подпрыгивали по воде.
В ту весну неожиданно умер наш отец.
Фабрика готовила товар к пасхальной ярмарке, и стеклодувам приходилось работать день и ночь. Отец упал замертво возле раскалённой печи, где варилось стекло. Говорили, у него разорвалось сердце. Его отвезли в лодке на кладбище бедняков.
После похорон соседки собрались у нашего порога попричитать о покойнике и потолковать о нас, сиротах. Поглаживая по волосам плачущую Урсулу и одёргивая меня, чтобы я сидел смирно, они решили нашу судьбу.
Урсулу устроили в бисерную мастерскую при стекольной фабрике. Это было длинное низкое здание, где жили сорок девушек. Они низали бисер и вязали из бисерных нитей кошельки, пояса и кисеты. Их редко выпускали на волю. С тех пор я только раза два видел Урсулу – в большие праздники. Я любил бледное лицо и чёрное платье моей сестры, но скоро совсем отвык от неё. Я остался в доме, где мы жили с отцом, но мне не пришлось больше сидеть на пороге или весело бегать по улицам. Наша соседка, тётка Теренция, свела меня к приходскому священнику. Он записал что-то в большой чёрной книге, и с той поры меня стали звать приёмышем. Все говорили, что, приютив сироту, тётка Теренция сделала доброе дело.
Тётка Теренция торговала рыбой на рынке. Задолго до рассвета она будила меня пинками, заставляя вскочить с рваного половика, на котором я спал. Взяв с собой пустые корзины, мы бежали по тёмным улицам на берег, куда рыбаки на рассвете привозили рыбу. Там уже толпились другие торговки. Моя хозяйка расталкивала их локтями, пробиралась к рыбачьим лодкам, щупала рыбу, бранилась и торговалась с рыбаками из-за каждого гроша.
Рыбаки называли её скрягой, выжигой и старой ведьмой, но всё же ей доставалась всегда лучшая рыба. Она платила за товар чистоганом, а другие торговки брали рыбу в долг.
Рассветало. Мы тащили тяжёлые корзины с рыбой на рынок. Там мы раскладывали товар на обычном месте, и тётка Теренция усаживалась на табурет, чтобы не вставать с него весь день до вечера. Я приносил угли, разводил огонь в жаровне и потрошил вчерашнюю, уже несвежую рыбешку. Тётка Теренция жарила её на сковородке. Это был наш обед.
Начинался день. На рынок являлись покупатели. Они толпились возле рыбных корзин, поднимали рыбу за хвост, тыкали в неё жесткими пальцами и торговались. Моя хозяйка не глядела на скромных покупательниц в невзрачных платьях, робко приценявшихся к мелкой рыбешке. Она замечала издали и зазывала к себе важных дворецких, толстых поваров и румяных кухарок из богатых домов. Эти покупатели брали у нас самую дорогую рыбу, а иногда покупали товар целыми корзинами. Моя хозяйка старалась им угодить.
После заката мы уносили корзины с рынка и по дороге домой долго колесили по убогим переулкам, сбывая остатки рыбы беднякам.
Вечером тётка Теренция зажигала сальный огарок и пересчитывала дневную выручку. Потом, помолившись богу, она давала мне последнюю затрещину и укладывалась спать. Я тоже засыпал на своём половике, усталый, голодный и несчастный.
Дни проходили скучные и похожие друг на друга, как мелкие рыбешки.
Я ненавидел рыбную торговлю. Мне было противно, что от меня всегда пахнет рыбой, что моя рубашка вымазана рыбьими потрохами, что даже в волосах у меня застревают липкие рыбные чешуйки. Но хуже всего было то, что мне приходилось сидеть целые дни как привязанному возле моей хозяйки. Я до смерти боялся тётки Теренции.
Она сидела на своём табурете грузная и неподвижная, как идол. Я смотрел на её жёлтое, словно опухшее лицо, на злые, поджатые губы, на чёрную бородавку над левым глазом и боялся шевельнуться. Я знал: если я пошевелюсь или вскочу на ноги, тяжёлая рука даст мне подзатыльник или дёрнет за волосы так, что слёзы польются из глаз. Руки и ноги у меня немели, в глазах плавали чёрные круги, от рыбного запаха мутило. Мне казалось, что я сижу так всю жизнь.
К счастью, покупатели иногда поручали мне отнести их покупки к гондолам или к дверям домов. Хозяйка, случалось, приказывала мне сходить на другой конец рынка за какой-нибудь мелочью, да и соседки-торговки охотно посылали меня с поручениями, если она это позволяла.
Нужно ли говорить, что, исполнив поручение, я не спешил обратно на рынок? Я болтался у дверей домов, куда меня посылали, заговаривал с гондольерами, задирал встречных мальчишек или просто слонялся вдоль каналов, глазея на воду. Голод заставлял меня вернуться к рыбным корзинам. Тётка Теренция колотила меня за долгую отлучку. Я молча глотал слёзы, а на другой день опять норовил улизнуть и подольше не возвращаться на рынок.
ПУЛЬЧИНЕЛЛА
Однажды я заработал двойную порцию побоев, но, странно сказать, не пожалел об этом. Вот как это было.
