Тысяча ступеней

сказать ничего. Мой отец никогда слишком не баловал меня своей лаской. Лишь когда-то, помню, забрали меня совсем маленького от матери и его ласковые слова, успокаивающие меня. А затем… Затем что-то произошло. Может быть, он был слишком занят в то время, улаживая дела с северными племенами, ездившими на чудищах. Не знаю, что думать, но я себя чувствовал покинутым и ненужным. В то же время я задумывался о замене Бога на небе - идолом на земле. Отец был монархом светским и духовным. Он стал олицетворением Бога. Мне это казалось богохульством. В моей, ещё детской душе, неизвестно что творилось. Я был раздираем любовью и сомнениями.
Всё меня давило. Но я не мог стать отцеубийцей. Однако заговорщики, уговаривавшие меня, были неотступны. Уста одного тихо нашёптывали мне в ухо змеиные слова, полные лести, и рассказывали о ситуации в стране. Я боковым взглядом смотрел на него, и мне казалось, что у него раздвоенный язык. В ухе жужжало, и мозг утомлялся, и отуплялся. Было нестерпимо слушать этот голос.
-  Уйдите, - сказал я. Голос затих. Глаза вопросительно уставились на меня. - Делайте, что хотите, - безвольно пробормотал я. Он поклонился, и, буркнув что-то, из чего я разобрал лишь «… величество…», исчез. Я положил руки на голову, стараясь снять отупение, нашедшее на меня.
Здесь меня и нашёл один из камердинеров отца. «Ваш отец хочет видеть вас, Пен». Сердце моё невольно дрогнуло. «Сейчас». «Да, прямо сейчас». Я с трудом поднялся и поплёлся вслед за камердинером.
Мне трудно вспоминать свидание с отцом. Знаю лишь, что это было бесконечной мукой и страданием. Отец меня упрекал в непослушании, корил за неправедные дела, и венцом всех его обвинений были слова о заговорщиках. Он просил меня рассказать всё, что я знаю. «Пока не поздно, кайся, и я тебя непременно прощу». Насколько мне тяжко было слушать, настолько тяжко осознавать свою вину. И меж тем холодный, отчуждённый взгляд, не давал мне бухнуться отцу в ноги и просить прощения. Ужас и страх парализовали моё тело.
Не видя последствий от своих слов, отец нахмурился, и взял со стола бумагу. Вот оно! Во мне всё совсем закоснело. Отец читал о моих провинностях обычным голосом, каким читается простенькая книга. Эта обыденность обвинений, сыпавшихся из уст вроде бы знакомого, родного человека, совсем меня парализовали. «И потому, перечисляя все безобразия сыном моим свершённые, я лишаю его наследства и делаю наследником сына своего Трэ». Иди и не показывайся мне на глаза до моих распоряжений».
И я ушёл. Но весь день я беспокойно бродил по дворцу… Покой не давали мне обрести произнесённые мною слова. Не стану восхвалять себя, но это были, пожалуй, единственные слова и в правду шедшие против отца. Более ничего я против него не делал. Но зато теперь! Теперь я формально дал согласие на его убийство! Слащавые слова заговорщиков не убедили меня в том, что отец, под давлением силы, откажется от трона и останется, тем самым, жив. Я проклинал себя за малодушие.
И вдруг! Счастливая мысль пришла мне в голову. Пусть отец что хочет, то и сделает со мной, но я покажусь ему на глаза без разрешения.
Вечером отец с эскортом уехал куда-то. Заручившись поддержкой преданного мне друга, мы отперли отцовский кабинет и оторвали доски от другой двери так, что она стала открываться. При этом доски оставались на двери, и создавалась иллюзия, что она забита. Эта дверь отворялась вовне. Едва мы проделали всё это, как отец вернулся. До ночи я заручился поддержкой троих солдат. Я их убедил в том, что всё делаю ради блага отца, и дал им клятву в своей правдивости. Они мне поверили, хотя и слышали о моей размолвке с отцом и читали официальную бумагу о лишении меня наследства в пользу брата. После этого мы стали дожидаться начала событий в комнате, прилегающей к кабинету отца. Со стороны якобы забитой двери.
За полночь началось. С противоположной стороны послышался шум, крики. Потом открылась дверь. Звук шагов внутри кабинета. Приглушённые голоса.
Тут я раскрыл дверь и со шпагой вступил в кабинет. Все обомлели. Заговорщики держали в руках шпаги, а один бумагу.
Отец успел сказать слова, больно резанувшие моё сердце:
-  И ты с ними! - но мы уже напали на заговорщиков. Их было семь, нас пять, и потому расправиться с ними было легко. К тому же на шум сбежались стражники и скрутили оставшихся в живых и раненых покушавшихся.
Отец меня сдержанно похвалил, но я почувствовал по сухости его голоса, что он не доверяет мне. До утра мы сидели в одной из комнат дворца. Она была окружена стражей. Большую часть времени я рассказывал отцу о последних событиях. Рассказ мне плохо удавался, так как отец не проявлял никаких эмоций. Только временами отливающие сталью глаза загорались гневом. Когда я всё ему поведал, опустилась тишина. Тягостное молчание отца давило и угнетало.
Так прошло несколько часов. Пока не наступил рассвет. Я робко попросил у отца разрешения выйти. Он встал и лёгким движением руки отпустил.
Я вышел на воздух и вздохнул полной грудью. Показалось, что от свежего воздуха тяжесть с груди спала. Я долго сидел, и теперь ноги сами понесли меня к реке. Я подошёл и сел около реки. Положил руки на колени, а на них оперев голову, и так я просидел пару часов. И вдруг я услышал призыв отца. Я быстро вскочил и побежал в сторону города.
Отец стоял на площади, окружённый народом. Он подозвал меня и прилюдно сказал, что прощает меня, а затем поднял с колен и поцеловал. Тут появились вы, и знаете, что случилось дальше.
-  Как трогательно, - раздался голос.
Степан и Пен услышали восклицание и только тут поняли, что Пена слушали все без исключения, а не только Степан.
Увидев это, Степан сказал:
-  Тем лучше! Откровение хорошо тем, что чем больше людей знают, тем лучше.
Взбудораженные рассказом Пена люди ещё не скоро заснули. Видимо считая степь неприступной крепостью, охранять лагерь не оставили никого. Так и прошла эта ночь без мер предосторожности.
Глава одиннадцатая
Первым поднялся Степан. Долголетняя привычка, и не особенная сонливость, заставили его проснуться. Он не спеша собрал свои немногочисленные вещи.
Вслед за ним стали просыпаться