Z значит Захария (ЛП)

Похоже, это был ключевой вопрос, и мой гость задал его с некоторым подозрением, как будто я — или ещё кто-то — пытаемся его разыграть. Но теперь-то запираться незачем.
— Да, одна. 
— И ухитрилась остаться в живых? Да ещё держишь кур и коров?
— Это не очень трудно. 
— А долина... Как это возможно?..
— Да я, честно говоря, и сама не понимаю. Ну разве что... Люди всегда говорили, что в долине свой особый климат. 
— Метеорологический анклав. Что-то вроде инверсии. Полагаю, теоретически такая возможность существует. Но шансы на это...
Я прервала его:
— Вам лучше бы начать кушать. Всё остынет.
Если он потом так разболеется, что не сможет есть, то пусть сейчас наедается впрок, запасает силы. Что касается долины, я сама не раз ломала голову над её загадкой, особенно первые несколько месяцев, когда всё ещё опасалась, что смерть проникнет сюда извне. Но этого так и не случилось. Какой смысл называть это «теоретической возможностью», если ты сидишь прямо в середине этой самой возможности? Так я думала, пока он ел — я тогда ещё не знала, что он учёный-химик. А учёные не склонны принимать что-то на веру — они стараются докопаться до сути.
Гость принялся за еду. Затем назвал своё имя. А я, само собой, назвала своё.
— Энн Бёрден, — повторил он. — А кто ещё жил в этой долине?
— Наша семья. И ещё пара — владельцы магазина, мистер и миссис Клейн. 
Я рассказала, как они все уехали и не вернулись. Ещё рассказала про амишей и про то, что мой отец видел в Огдентауне.
— Полагаю, они заехали слишком далеко, — сказал он. — Очень трудно вовремя остановиться, особенно поначалу. Уж я-то знаю. Надежда толкает тебя дальше. Ну и, конечно, это ведь случилось вскорости после конца войны, так что там ещё оставался нервно-паралитический газ.
— Нервно-паралитический газ?!
— Именно он и убил большинство людей. Так, пожалуй, лучше. Они просто уснули и не проснулись. 
На путешествие от Итаки до моей долины у него ушло десять недель; и за весь путь, за всё это время он не встретил ничего живого — ни людей, ни животных, ни птиц, ни деревьев; даже насекомых — и тех не было; лишь бурая пустыня, тихие шоссе и мёртвые города и посёлки. Он уже готов был сдаться и вернуться туда, откуда ушёл, когда одним поздним вечером вдруг перевалил через гряду холмов и уловил в неясной дали что-то сине-зелёное. Сначала он решил, что это озеро, и, как и все остальные встретившиеся ему на пути озёра, мёртвое. Но наутро, когда стало светлее, он понял, что это иная зелень, что это цвет, который он уже почти позабыл. Как я и полагала, он так до конца и не поверил своим глазам, но всё же решил исследовать поближе. И лишь перейдя через Бёрден-хилл, путник убедился, что ему удалось найти место, полное жизни. Я сама была тому свидетелем; именно тогда я впервые увидела этого человека.
Но вот он покончил с завтраком: съел всё, что я ему принесла, и выпил весь кофе. Но он был всё ещё слаб и пополз обратно в палатку, на своё ложе из спального мешка. 
— Почему вы спите в палатке? — спросила я. — Вам лучше перебраться в дом, на случай если вам опять станет плохо. 
— Палатка непроницаема для радиации, — ответил он.
— Но в долине нет радиации, — возразила я. — Вы ведь уже это выяснили!
— Выяснил, — подтвердил он. — Но не сразу поверил.
— Но теперь-то вы знаете!
— Знаю. Да ведь ты вернулась. Дом принадлежит тебе. 
— Если вы разболеетесь и мне придётся за вами ухаживать, в доме будет удобнее. 
Он больше не спорил; поднялся на ноги — слабые, дрожащие — и сделал несколько шагов к дому. Остановился. 
— Голова кружится. Надо отдохнуть. 
— Обопритесь на меня, — предложила я.
Он положил руку на моё плечо, налёг довольно тяжело, и через пару минут мы пустились дальше. Понадобилось целых десять минут, чтобы довести его до крыльца, помочь преодолеть несколько ступенек и проводить в комнату Джозефа и Дэвида, которая, к счастью, расположена на первом этаже, рядом с гостиной. Он лёг на кровать Дэвида и уснул. Я накрыла его одеялом.
Он проспал почти до полудня. За это время я сходила на дальнее поле, мимо пруда: надо было пригнать оттуда коров с телёнком и отвести обратно на пастбище. Однако животные привыкли к своей новообретённой свободе и не хотели возвращаться; как я их ни звала, они не реагировали, поэтому мне в конце концов пришлось срезать хворостину и погнать их домой. Само собой, телёнок всё норовил улизнуть и бежал куда угодно, только не туда, куда надо, но я завела коров в загон и закрыла ворота. Через несколько минут телёнок запросился внутрь. Я отвела его мамашу в хлев и подоила — она всё ещё давала каждый раз почти галлон молока. Однако в течение года молоко у неё прекратится, и тогда мы на какое-то время останемся без него, без сливок, без масла — пока не подрастёт телёнок-бычок. Даже не представляю себе, как долго нам придётся ждать.
Вернувшись в дом, я обнаружила, что мистер Лумис проснулся, но с постели не поднялся. Я приготовила ланч, а потом он рассказал мне ещё немного о себе.
Его история началась, когда он был студентом в Корнеле. Его специальность — органическая химия, и он занимался исследованиями в области пластмасс и полимеров. (Он объяснил, что полимеры — это очень длинные молекулы, из которых изготавливают нейлон, дакрон и мягкие обёрточные пластики.) Главой его кафедры был профессор Килмер, знаменитый учёный, в своё время получивший Нобелевскую премию. 
Профессор Килмер получил от правительства грант на исследования и часть своего времени отдавал работе в лаборатории, которую обустроили специально для него — но не в Корнельском университете, а в горах, примерно милях в двадцати оттуда. Место было строго засекречено. Занимались они там пластмассами и полимерами — это и было специальностью профессора. 
Мистер Лумис довольно близко знал профессора Килмера, хотя того, замкнутого, постоянно погружённого в работу, вряд ли можно было назвать душой общества. И всё же в один прекрасный день профессор призвал мистера Лумиса в свой личный кабинет при химическом факультете Корнеля. Профессор лучился воодушевлением. Как только дверь за вошедшим закрылась, профессор спросил, не желает ли мистер Лумис работать вместе с ним в секретной лаборатории. Рассказал, что он только что совершил очень важное открытие и ему необходимо увеличить штат учёных для дальнейших исследований и разработок. Мистер Лумис, поразмыслив, принял предложение, тем более что, как разъяснил профессор, он и так уже занимался изысканиями в том же направлении, а теперь ему за это станут ещё и платить.
Открытие заключалось в методе магнетизации пластика. Мистер Лумис называл этот процесс «поляризацией», но на самом деле пластик приобретал свойства магнита. Поскольку этот материал был сделан из полимеров, изобретатели назвали его «полаполий». 
На мой взгляд, не ахти какое изобретение, но когда мистер Лумис объяснил, на что годится такой материал, я поняла, почему правительство придавало ему такое значение. Магнетизм мог остановить или, во всяком случае, отвести в сторону радиацию. Мистер Лумис напомнил (я, вообще-то, учила это в школе), что именно магнитное поле Земли защищает планету от губительного космического излучения. Поэтому магнетизированный пластик можно было использовать для создания костюма, защищающего от радиации. 
Именно это и нужно было и правительству, и армии: чтобы солдаты могли жить и продолжать воевать на территориях, подвергнувшихся атомной бомбардировке. Правительство намеревалось со временем производить костюмы и для гражданских, но приоритет был у армии.
Всё это произошло за три года до войны. Лаборатория, в которую мистер Лумис прибыл уже на следующий день — большая, величиной с хороший дом — располагалась внутри горы, спрятанная под восьмью футами прочной скальной породы. Последующие три года мистер Лумис работал в лаборатории каждый день, а зачастую и ночевал там же — в скале были устроены жилые помещения; так что когда учёные производили особенно ответственные испытания, им не нужно было возвращаться на ночь в Итаку. Здесь, под землёй, у них имелись запасы продовольствия и даже кухня.