Взрыв на рассвете. Тихий городок. Наш верх, пластун

— Да, это я. Генерал–лейтенант русской армии Дубов, — спокойно ответил Николай Николаевич.
— Прошу, — и офицер жестом указал на место в машине рядом с шофером.
Особняк, куда привезли Николая Николаевича, был ему знаком. Двухэтажный, старинной кирпичной кладки, он стоял в центре городка на улочке, куда совсем недавно свернула с площади колонна пластунов. До 1939 года в нем проживала семья богатого еврея–адвоката, а при немцах размещалось одно из учреждений оккупационных властей. Сейчас возле фигурных решетчатых ворот, отделявших бывшее адвокатское владение от городской улицы, расхаживали двое казаков с карабинами. Еще один пластун приколачивал на стену у парадного входа большую вывеску. «Советская военная комендатура», — прочитал на ней Николай Николаевич. Машина, завернув за угол особняка, притормозила возле двери черного хода. На ней не было никакой вывески, однако, как и у ворот, здесь находились двое вооруженных пластунов.
Автоматчики остались в «джипе», а офицер провел Николая Николаевича на второй этаж дома, остановился у дверей. Поправив на голове фуражку, одернул гимнастерку и только после этого постучал. Услышав изнутри: «Войдите!», пропустил вперед Николая Николаевича и шагнул в помещение сам.
— Товарищ подполковник, бывший белогвардейский генерал–лейтенант Дубов по вашему приказанию доставлен, — четко доложил он.
Мужчина в форме, стоявший у открытого окна спиной к двери, даже не пошевелился.
— Благодарю, старший лейтенант, — раздался его голос. — Оставьте нас.
— Слушаюсь.
Старший лейтенант исчез за дверью. Находившийся в комнате мужчина поднес ко рту руку с папиросой, сделал глубокую затяжку. Медленно выпустил через ноздри табачный дым, щелчком отправил окурок в окно и повернулся к Николаю Николаевичу. Их взгляды встретились, и поскольку ни один не отвел его в сторону, они какое–то время почти в упор смотрели друг на друга.
Стоявший у окна был среднего роста, плотен, на вид ему можно было дать лет сорок — сорок пять. Крупная голова, широкое с резко очерченными скулами лицо… Коротко стриженные волосы, светлые, с опущенными концами усы… Во взгляде ни враждебности, ни высокомерия, ни той показной, с оттенком пренебрежения к окружающим невозмутимости, когда людишки с мелкой, тщеславной душонкой хотят подчеркнуть свою значимость. Так вот ты какой, чекист сорок четвертого года.
Застывший у двери бывший белогвардейский генерал был высок, сухощав, чуть сутуловат. Кадровый военный, отдавший всю жизнь армии, он и сейчас не утратил былой выправки и офицерского щегольства в одежде. Мундир, сшитый два с половиной десятка лет тому назад, и теперь сидел на нем как влитой. Седые, зачесанные назад волосы, гладко выбритые щеки и подбородок, длинные усы с пышными подусниками… Под глазами мешки, кожа на лице дрябловата, на лбу даже сквозь загар просвечивает старческая желтизна… Парадная форма генерал–лейтенанта русской армии, на груди добрый десяток наград. Что ж, для своих шестидесяти пяти лет бывший командир корпуса Добровольческой армии сохранился весьма неплохо. Однако куда важнее, что у него после четверти века эмиграции творится в душе…
Хозяин кабинета первым нарушил молчание.
— Добрый день, Николай Николаевич. Позвольте представиться: подполковник военной контрразведки Шевчук. Сразу прошу прощения за то, что мне придется отнять у вас несколько минут времени.
— Здравствуйте, господин подполковник, — склонил голову в полупоклоне Николай Николаевич. — Благодарю за любезное начало допроса, но можете не утруждать себя ненужными извинениями. Я прекрасно знаю, где нахожусь и что меня ожидает.
— Думаю, что это не совсем так, — усмехнулся Шевчук. — И чтобы сразу положить конец всяким недоразумениям, скажу следующее. Да, вы бывший белогвардейский генерал и когда–то сражались против Советской власти с оружием в руках. Мы этого не забыли… Но знаем и то, что с двадцатого года вы отошли от антисоветской борьбы, не состояли ни в одной эмигрантской организации, чья деятельность была направлена против СССР, и выступали против союза бывших белогвардейских офицеров с напавшей на Советскую Россию Германией. Как видите, мы знаем о вас не только плохое.
Подполковник отошел от окна, приблизился к Николаю Николаевичу. Указал ему на большое мягкое кресло у придвинутого к стене журнального столика. Как определил бывший генерал, в кабинете полностью сохранилась обстановка, существовавшая при его старых хозяевах.
— Присаживайтесь.
— Благодарю, однако вначале хотел бы выслушать ваши рассуждения обо мне до конца. Признаюсь, они весьма занимательны.
— Вы перестали быть нашим врагом. За прошлое Советская власть не мстит, тем более что вы всегда были честным офицером. За время службы у белых вы не запятнали свое имя ни расправами над пленными, ни злодеяниями против мирного населения. Поэтому Советская Россия видит в вас не своего противника, а обыкновенного гражданина Польской республики русского происхождения. И сейчас вы не арестованы, не «доставлены» ко мне, как выразился только что покинувший нас сотрудник, а приглашены для разговора.
Шевчук сделал паузу. Наклонился над столом, передвинул от края ближе к середине большой чернильный прибор, качнул вверх–вниз массивное мраморное пресс–папье. День подполковника был расписан буквально по минутам, неотложной работы по горло, и все–таки он счел нужным дать сейчас Дубову какое–то время для размышлений. Судя по имеющимся у Шевчука данным, Николай Николаевич — человек умный, лишенный страха, не признающий компромиссов с совестью. По крайней мере, таким он был четверть века назад. А теперь?
«…Приглашены для разговора…» Шевчук недаром закончил свою речь этой фразой. Обычно человек лучше всего запоминает последние слова собеседника и чаще всего реагирует именно на них. В данном случае подполковник сознательно вложил в свою заключительную фразу самую важную для бывшего генерала информацию: «вы не арестованы». Как отнесся он к этому известию?
Шевчук поднял голову. Бывший генерал продолжал стоять у двери в прежней позе, его лицо оставалось таким же непроницаемым, как и в начале разговора.
— Разрешите воспользоваться вашей любезностью и сесть? — спросил он, почувствовав на себе взгляд Шевчука.
— Конечно.
Николай Николаевич сел в указанное ему ранее кресло, снял с головы фуражку, положил на колени. Не спеша вытер носовым платком шею, залысины на лбу и только после этого посмотрел на собеседника.
— Господин подполковник, я не думаю, чтобы у вас было лишнее время. Ну а в моем возрасте вообще дорожат каждой минутой. Так что давайте приступим к делу, из–за которого я понадобился вашему ведомству. Итак, чем вы интересуетесь?
— Вопрос один. Но прежде чем его задать, прошу вас хорошенько подумать. И если по каким–либо причинам вы решите утаить от меня правду, лучше не отвечайте вовсе. Договорились?
— Задавайте свой вопрос.
Шевчук открыл верхний ящик стола, достал оттуда несколько фотографий. Подошел к Дубову и опустился в кресло по другую сторону журнального столика. Сложив фотографии веером, положил их перед Николаем Николаевичем.
— Здесь снимки пяти разных мужчин. Возможно, среди них вы увидите своих знакомых. В таком случае просил бы рассказать мне о них и припомнить, когда и при каких обстоятельствах вы в последний раз с ними встречались.
Дубов взял веер из фотографий в левую руку, двумя пальцами правой вытащил из него одну. Поднес ее почти к глазам и какое–то время пристально всматривался в изображение. Затем осторожно положил снимок на стол и вытащил из веера новый. Вот на столе очутилась последняя фотография. Николай Николаевич аккуратно сложил снимки в стопку и придвинул ее к Шевчуку. Откинулся на спинку кресла, устало провел ладонью по глазам.
— Господин подполковник, почему вы решили, что я захочу оказывать помощь вашему ведомству? В конкретном случае вам?
— Уверенность в том, что вы не считаете сейчас Советскую власть своим врагом.
— Не слишком ли смелое заключение?