Миленький ты мой...

Ухоженные домики напоминали ей картинки в детских книжках; все они были разными и ни один не напоминал барак, зрительный образ которого соответствовал в Танином воображении слову… дом. Вместо портретов Вождя, лозунгов и призывов, бивших в глаза кумачом и обилием восклицательных знаков, улицы были украшены пестрыми рекламными щитами. Стайки светловолосых детей, спешивших в школу, весело перекликались через улицу; взрослые тоже держались непринужденно, улыбались друг другу, доброжелательно поглядывая на шедших в обнимку Марселя и Таню. Они были одеты ярко и разнообразно, в отличие от безликой серой людской массы на улицах российских городов, где до этого успела побывать Таня.
В глубине ее сознания начало рождаться понимание того, что же такое свобода в самом широком понимании этого слова.
Если бы ее попросили сформулировать ее представления об этом, она вероятно, сказала бы, что свобода — это возможность быть самой собой, не бояться открытого проявления добрых чувств, возможность быть рядом с любимым человеком и не опасаться ежесекундно за его жизнь, зависящую от чужого грубого произвола.
Телефонная трубка дрожала в онемевшей руке Марселя. Казалось, она обрела самостоятельную жизнь и, подобно пойманной птице, пытается вырваться из силков. Раздавались длинные размеренные гудки; сердце Марселя отстукивало совсем другой, прерывистый, бешенный ритм. Скоро, вот сейчас, он услышит родной глуховатый голос — голос отца!.. Господи, сделай так, чтобы он был жив! С детства, особенно после смерти матери, между ними установилась столь глубокая внутренняя связь, которой были не страшны любые преграды и самые дальние расстояния, что Марсель свято верил тому, что непременно почувствовал бы, если с отцом случилось бы что-то из ряда вон выходящее. Да и старый барон, с точки зрения Марселя, не мог не ощущать на уровне инстинкта, что его сын жив и по-прежнему нуждается в нем. Они никогда не признавались друг руту в связывавшей их глубокой взаимной любви; все всегда было ясно без слов, их вполне заменяли неуловимые жесты и взгляд, крепкое мужское рукопожатие…
В трубке раздался щелчок, — и Марсель услышал голос Жюля — старого дворецкого, когда-то научившего его ездить верхом, тайком совавшего ему сладости, когда провинившийся мальчуган бывал наказан и содержался под домашним арестом в детской комнате.
Марсель хотел произнести первую фразу, но не знал, как начать разговор; его молчание было нелепым и он прекрасно это осознавал, но ничего не мог с собою поделать, — голос начисто изменил ему.
— Алло, алло! Говорите громче, — я вас не слышу! — почти кричал старик на другом конце телефонного провода; и Марсель вдруг заплакал, всхлипывая, навзрыд, как плакал когда-то в детстве от беспомощности и обиды.
На какой-то миг телефонная трубка умолкла, теперь Марсель слышал только приглушенный треск, и это сковало его леденящим страхом, словно он вдруг оказался совершенно один в незнакомой темной комнате.
— Марсель, это ты, малыш? — никогда в их прошлой жизни Жюль не обращался к нему на… ты.
Эта маленькая обмолвка окатила сердце Марселя теплой волной счастья и благодарности. В этот миг он услышал голос отца. Он звучал так спокойно, словно они расстались только вчера и старик прекрасно знал, что с ним все в порядке, и где он находился все это время. Как бы ни был мужественен старый барон, подобная реакция могла объясняться только шоком, и Марсель испугался за него, прекрасно зная, что человека может убить не только чрезмерное горе, но и чрезмерная радость.
— Где ты, сынок? — спросил его отец, — и Марселю наконец-то удалось взять себя в руки и сообщить о своем местопребывании. В ответ он услышал просьбу барона дожидаться его на месте, не выезжая из норвежского портового городка. Отец собирался сам немедленно отправиться к нему. А пока Марселю надо обратиться в местный банк, где ему будет открыт кредит. Это давало им с Таней возможность снять номер в отеле, привести себя в более приемлемый вид, купив все необходимые вещи, и вернуть долг капитану спасшего их сейнера.
Марсель не стал рассказывать отцу обо всем, что с ним произошло, по телефону, — им предстоял долгий разговор, который мог занять не один вечер. Ни словом не обмолвился он и о Тане, — отец не имел обыкновения вмешиваться в его личную жизнь; к тому же Марсель был уверен в том, что старик поймет его и не только будет благодарен русской девушке за спасенную жизнь сына, но и сумеет оценить, а значит, и полюбить ее.
Сутки ожидания пролетали для Марселя и Тани почти незаметно. Зайдя в банк и сняв номер в крошечном отеле, расположенном на самой окраине приморского городка, они не выходили на улицу.
Рассказы Марселя о детстве, о его отце вызывали жадное любопытство и, тщательно подавлявшееся ею, беспокойство Тани. Она нетерпеливо ждала встречи с человеком, роднее которого никого не было у Марселя.
…По крайней мере в его прошлом… уточняла она про себя с оттенком легкой ревности. С другой стороны, она испытывала мучительное волнение при мысли о том, как отнесется этот могущественный, недосягаемый для нее человек к ней, совершенно чужой для него. Не решит ли он, что она — преграда, ненужная помеха, вставшая между ним и его вновь обретенным сыном, в жизнь которого она непрошено вторглась, перемешав, словно карточную колоду, такие ясные планы на будущее?
Марсель чувствовал ее беспокойство, убеждал ее в том, что все будет прекрасно, убеждал поверить ему, гладил ее волосы, усадив Таню к себе на колени и укачивая, словно пытался усыпить ее страхи. Жалобный мотив песни, которую она напевала в пещере, перед их окончательным бегством из России, постоянно приходил ему на память. Марсель понял, что теперь больше всего на свете он боится лишь одного — вновь услышать этот тоскливый безысходный напев.
Они сидели рядом, тесно обнявшись, когда дверь распахнулась без стука, и на пороге замер высокий старик с непокрытой головой, в длинном черном пальто, с массивной тростью в руке. Марсель вскочил с места и бросился ему навстречу. Ему хотелось подхватить отца, почти упавшего в его объятия. Они долго молчали, только неотрывно смотрели друг на друга и никак не могли наглядеться. Слезы бежали по их щекам, но они этого не замечали. Старый барон провел дрожащей рукой по чуть тронутому сединой виску сына, Марсель глаз не мог оторвать от горьких складок, пролегших в углах скорбно сжатых губ отца.
Тане казалось, что ее сердце остановилось. Она пересела в кресло, стоявшее в самом углу комнаты, сжалась в комок, стараясь стать незаметной, раствориться в тени, превратиться в бесплотного духа. Впрочем, ее усилия были совершенно напрасны, — отец и сын сейчас не замечали никого и ничего вокруг, полностью сосредоточившись друг на друге.
Марсель первым нарушил молчанье, произнеся короткую фразу, значение которой было непонятно Тане, но ласкало слух. Он усадил отца на широкий кожаный диван. Старик смущенно вздохнул, вытер мокрое от слез лицо большим белым платком и, стараясь побороть волнение, оглянулся вокруг и заметил Таню. Брови барона удивленно взлетели вверх, но он мгновенно исправил свою оплошность, учтиво поднявшись и подойдя к вскочившей ему навстречу девушке. Открытым дружеским жестом он протянул ей руку, коснулся ее ладони, не дожидаясь, когда она ему протянет свою и склонился к ее руке, запечатлев на ней поцелуй мягких старческих губ. Это окончательно смутило Таню, она покраснела и вдруг выпалила одну из немногих известных ей французских фраз:… О’ревуар, месье!.. вместо заготовленной ею заранее с помощью Марселя и, естественно, означавшей приветствие.
Ошеломленный барон на мгновенье замер, потом заливисто, по-мальчишески расхохотался, обнял за плечи перепуганную Таню, наклонился к ней и звонко, от души поцеловал в горячую пунцовую щеку.
Теперь уже смеялись все трое. Они все вместе уселись на просторный диван, и старик нажал на кнопку звонка, вызывая официанта из бара отеля.
Пока гарсон ходил вниз за шампанским, Марсель торопливо, с жаром, что-то твердил отцу, поощрительно похлопывавшему его по колену. Старый барон искоса поглядывал при этом на все еще не пришедшую в себя Таню, пока даже не способную ответить на его мягкую, успокаивающую улыбку. По мере того, как Марсель говорил, во взгляде старика появлялось все больше уважения и понимания, он смотрел на Таню и на своего сына со смесью восхищения и сострадания.