Миленький ты мой...

Таня молча обдумывала его ответ. В ее представлении, жить — значило постоянно бороться за существование: ходить на работу, вставая затемно; после долгого трудового дня обслуживать себя и свою семью, если таковая имелась. Ни она сама, ни миллионы ее соотечественников просто не знали другой жизни. Единственным смыслом существования для них была борьба за хлеб насущный; судьба ни разу не сталкивала Таню с людьми, которые видели бы впереди что-то другое, иную цель, кроме поддержания и материального обеспечения собственной жизни, в самом простом, биологическом смысле этого слова. Она сама не заметила, как приобрела эту иную цель, сосредоточив все свои помыслы и усилия на другом человеке — Марселе, но вся их история — бегство, попытка вырваться из капкана, все равно сводилась к борьбе за выживание, пусть и не в обыденном, а в трагическом контексте.
— Мы с тобою будем ездить верхом, гулять в парке… Я научу тебя играть в большой теннис, — у тебя будет хорошо получаться, — Марсель демонстративно прищурился и оценивающе оглядел ее худое, но крепкое тело. В конце концов не выдержав, Марсель рассмеялся и сам же зажал себе рот, боясь перебудить всю прислугу.
Он изобразил свирепую физиономию и склонился над пытавшейся умерить порывы неудержимого смеха, Таней:
— К тому же, извольте вспомнить, мадмуазель, — я обещал вам счастливую жизнь кухарки, и вы не отказывались посвятить свое дальнейшее существование созданию борщей и пельменей, о которых я весьма наслышан! Кстати, мой батюшка — тоже страшный гурман! — и они уткнулись в подушки, корчась от молодого беспричинного смеха.
Простейшая истина открылась Тане: жить и выживать — совершенно разные вещи. Только в первом случае жизнь могла означать наслаждение всем, что могла подарить судьба.
 9 
Возвращение молодого барона де Бовиля в Париж из советских застенков, да еще и в обществе таинственной русской, могло бы стать главной сенсацией светского парижского сезона. Однако, скромность немногих посвященных в эту ситуацию спасла обитателей загородного замка от нашествия назойливых репортеров и визитов знакомых и полузнакомых людей, жаждавших услышать захватывающие рассказы о потрясающих событиях, которые были бы восприняты большинством в качестве устного авантюрного романа.
Таким образом, судьба подарила им время, свободное от суеты, столь необходимое и Марселю, и Тане для того, чтобы прийти в себя.
Марсель постепенно оттаивал, вживался в прежнюю обстановку, при этом даже не пытаясь забыть пять лет советского плена. Он понимал, что эти годы страданий и унижений сделали его совершенно другим. И если постоянная настороженность гонимого зверя, усвоенная им в лагере, где каждый неосторожный жест мог ему стоить удара сапогом в живот, а то и автоматной очереди в спину, постепенно оставляла его, то повышенное чувство собственного достоинства ему предстояло теперь пронести через все годы, ждавшие его впереди. Сейчас ему никого не хотелось видеть — даже самых близких из своих давних друзей, — он слишком устал и пока не нуждался в общении, которое компенсировалось тем редким слиянием душ, что существовало между ним, Таней и его престарелым отцом.
Спокойствие и любовь, царившие в этом родовом гнезде, расслабляюще действовали на Таню. Все вокруг было внове для нее, на каждом шагу ее подстерегали мелкие подвохи и трудности; дом был просто напичкан таинственными предметами, словно ловушками, расставленными специально для нее. Только добродушие и мягкосердечие немолодой прислуги, воспитанность и деликатность хозяев могли помочь ей выпутаться из каждой из подстерегавших ее западней, будь то неуправляемые краны в ванной комнате, которые явно были… себе на уме и стремились окатить ее потоками то горячей, то холодной воды, выбирая варианты по собственному разумению; или хитрые дверные замки, имевшие обыкновение захлопываться самопроизвольно и делать Таню пленницей тех мест, откуда она предпочла бы выбраться. А чего стоили многочисленные кухонные механизмы! Таня чувствовала, что никогда не научится пользоваться ими, и безумно завидовала той легкости, с которой с ними управлялась кухарка, в свою очередь удивлявшаяся Таниному стремлению облегчить ее исконную работу.
Прислуга вообще частенько становилась в тупик, не зная, как воспринимать Танины действия, да и саму Таню, как таковую. С одной стороны, она безусловно являлась гостьей, да и не только гостьей молодого господина. Это было ясно всем, но совершенно не вязалось с обычаями благопристойного дома Бовилей. С другой стороны, в первое же утро, проведенное Таней в замке, она совершенно ошарашила горничную, пришедшую убирать в ее комнату и заставшую Таню с половой щеткой в руках, мирно метущую дубовый паркет, напевая себе под нос песенку на совершенно непонятном для горничной языке.
Всеми силами Таня стремилась освоить навыки, которые имели в этом, столь таинственном для нее мире даже малые дети. С трудом привыкнув к тому, что обязана позволить лакею, минимум в три раза старше ее самой, обслуживать себя за столом, она пыталась разобраться в системе столовых приборов. Таня никогда не приступала к еде до того, как это делали ее сотрапезники, пытаясь прилежно имитировать их легкие и непринужденные действия. Для того, чтобы не ударить лицом в грязь, ей приходилось прикладывать столь неимоверные усилия, что она теряла всякую способность различать вкус подаваемых ей блюд.
Марсель и старый барон видели, как трудно она привыкает к совершенно новой для нее обстановке, и старались ей помочь, деликатно не замечая ее промахов, подавая ей советы не словесно, но личным примером, так, чтобы не обидеть и не смутить ее.
Отец Марселя относился к Тане, как к собственной дочери, которую ему всегда хотелось иметь, но судьба распорядилась иначе. Он учил ее своему родному языку, добродушно, как маленькую, заставляя повторять за ним названия предметов, на которые он указывал. Ее несомненные успехи доставляли ему самому детскую радость и удовлетворение; Танины ошибки смешили их обоих. Вечерами они подолгу засиживались за шахматами, которые были невинной страстью старика и увлечением Таниных детдомовских времен. Проигрывая, барон начинал жульничать, они с Таней ожесточенно спорили, причем каждый доказывал свою правоту на своем родном языке.
— Нет уж, дедушка, так мы с вами не договаривались! — ворчала Таня, не слушая стыдливых оправданий старика, произносимых на языке Золя и Мопассана.
Наблюдая за этими ежевечерними сценами, Марсель, обычно сидевший в это время с книгой в уголке гостиной, покатывался со смеху.
Днем Марсель и Таня подолгу гуляли, Марсель называл по-французски деревья и цветы, росшие в парке при замке. Тане была знакома совсем другая природа и теперь она испытывала ощущения первооткрывателя. Она быстро научилась ездить верхом, что вовсе не было удивительно, учитывая ее крестьянские корни.
Иногда они брали машину и выезжали в Париж, не показываясь в тех местах, где Марсель рисковал встретить кого-нибудь из знакомых. Отпустив шофера, они слонялись вдоль набережных; обнявшись или взявшись за руки, подолгу простаивали перед картинами, выставленными их авторами прямо на тротуарах Монмартра, заходили в маленькие бистро, где Марсель заказывал Тане просто чудовищное количество пирожных.
Колоссальную радость испытывал Марсель, водя Таню по дорогим магазинам, где, ломая ее отчаянное сопротивление, заставлял ее примерять наряды. Таня понять не могла его ненужного расточительства, по ее мнению, человеку было совершенно достаточно одного костюма, двух блузок и единственной пары обуви. Мягко улыбаясь в ответ на столь логичные доводы, Марсель любовался ею, — у него на глазах Таня менялась и расцветала, ее диковатая природная красота постепенно превращалась в красоту молодой элегантной дамы подобно тому, как алмаз становится бриллиантом в руках опытного ювелира, искушенного в искусстве огранки.
Боясь привлечь к себе внимание светской публики, Марсель не мог себе позволить повести Таню в престижный театр, но зато они не отказывали себе в невинном удовольствии повеселиться в пригородных ярмарочных балаганах, где никто не был с ними знаком; и они просто сливались с толпой лавочников и работниц, не обращавших на них ни малейшего внимания. Этот Париж не был знаком Марселю, он открывал его для себя вместе с Таней. Они снова становились сообщниками во время подобных вылазок, но теперь это было счастливым сообществом, столь отличавшимся от сообщничества лагерных беглецов.