Рождение богини (СИ)

Левая нога вослед товарке не пожалела его. Ягатма остервенело тер и тер ее, пока она не вытянулась на земле, а руки не согрелись окончательно. Скрипя в теле каждой ломающейся пополам косточкой, он откинулся на спину и облегченно расслабился. Солнышко смилостивилось над старым бедолагой и заторопилось прогреть измученное холодом и трудами тело. Он благодарно щурился, смаргивая вскипевшие слезы, и вновь погружался в неотвязные воспоминания.
Перемены грянули сразу после памятной встречи с неведомым. Тихана враз потеряла рассудок, с первого же дня. Не бесновалась или еще как пугала сородичей — просто начисто утратила рассудительность. Как и твердость в членах. То несла какую-то несусветную чушь, а то и вовсе двух слов связать не могла. Заплеталась ногами на ровном месте, падала и никак не могла подняться. Из рук все валилось, как у младенца или совсем уж древнего старца. Ее парнишки учинили за матерью жесточайший догляд, так испугала их нераспознаваемая даже Ягатмой хвороба. Драговит поклонился прочим кудесникам-паверам, оберегающим Рода Медведя, Росомахи, Лисицы и Орла. Те не погнушались просьбой молодого охотника и собрались в селище рысей. Наблюдали Тихану в пять пар глаз, спорили, искали малейшую зацепку, дабы разобраться в ее беде. А потом на них обрушились видения. Краткие, обрывочные, чуждые.
Стройная женщина, в коей и женского-то чуть. Лицо столь грубо и холодно — оторопь берет. На обнаженном теле ни единого приятного взгляду изгиба, ровно топором ее рубили: обтесали кору, а все бревно целиком в дело пошло. Жердины рук-ног повтыкали кое-как, не озаботясь обликом. Словом, не голая баба перед тобой, а идол оживший. Чего там вкруг нее — не разглядели толком, не успели. Баба, глянь, уж и не голая. Едва заметная дымка тонкой струйкой тянется из каменного ларя без крышки, опутывает женщину с макушки до пят. И прям на ней растет одежа белая, облегающая тело, будто кожа вторая. Видение висело в их головах несколько мгновений — паверы, кто что смог, то и запомнили. Потом уже позже собрали увиденное воедино.
Во второй раз женщина явилась, стоящей на вершине ледяного столба, гладкого, как небо. Тело ее, будто медом черным облили. И тот застыл на нем ровной пленкой от подбородка до странных поршней, словно выточенных из того же гладкого камня. Макушка столба шагов с полсотни вдоль и поперек. Над головой женщины нависает длинный прямой клюв чудовищной птицы с отведенными взад сложенными ровнехонькими крыльями. И птица все из того же шлифованного камня цвета луны. Рядом несколько мужиков с бревноподобными телами, облитыми медом посветлей. Лица суровые, застылые — выпучились на бабу, вытянулись могучими кедрами у стройной сосны. Женщина обернулась к мужикам, а глаза-то! Лед чистейший, голубоватый, а в него вморожен зрачок с ноготь величиной. На том все и пропало.
В третий раз стояла она уже на земле и наново вся белая. Рядом два великана черных с каменными лицами, а супротив них… люди! Обликом — чистый Белый народ. Только одежа иная, непривычная, обувка тож. Оружие, вроде, все то же: луки, сулицы, ножи — да не то же. Все одно, отличное. Лицами светлы, радостны, толкуют о чем-то горячо, руками себе помогают. Смотрят на бабу снизу вверх — они ей ниже пупа. Смолкают, на рот ее пялятся, да не понять зачем — вместо губ живых шевелящихся в ответ на лице едва заметная щель сомкнутая. Однако она отвечает — люди явно прислушиваются к чему-то. И новый обрывок видения: она, совсем другие великаны, сверкающие на нее яростными взглядами на каменных лицах со сжатыми губами. А после падающие под ее ответным взглядом навзничь. И еще видение, и еще…, и последнее. Стоит великанша вроде и на земле, но не поймешь где. А вокруг огненные цветы расцветают аж до неба. Свет так и режет по глазам, будто и впрямь наяву паверам все видится. Громады обточенных ровно льдин летают птахами малыми, рушатся наземь — роятся осколки малые тучами комариными. Дым черный, огонь белый, небо алое… Великан, коего накрывает глыба с десяток человечьих домов. Другой, что плавится посередь разрухи снежным комом в горшке с кипятком. И вновь женщина оборачивается… Вкруг нее сама земля кончается смертью лютой, а на лице не единого дрожания — стылое, холодное, неживое. Глаза даже страх не расплавил, не очеловечил. Лицо медленно задирается вверх — оттуда что-то огромное кренится столь же медленно, надвигается… И темнота. И все.
Ух, и спорили же они — пять паверов Белого народа! До хрипоты! Но, ни к чему путному не пришли и разошлись по домам. Ягатма так и не поведал им о неведомом поселенце, захватившем страдалицу — поостерегся. Кто знает, как отнесутся мужчины прочих Родов к такой напасти? А вернее он-то как раз знает точно: испугаются смертельно и потребуют изгнания всех рысей с земель народа. Собственно, у Ягатмы с прочими паверами решение избавиться от бедняжки уже почти созрело, когда она внезапно пришла в себя. Все прошло в единый миг, как и началось, и следов не осталось. И видения не возвернулись. Тихана лишь обеспамятела на тот срок, что не в себе пребывала. Ровно проспала все это время. И как не присматривались к ней, никаких перемен так и не заметили. Паверы вернулись в свои селища, настрого указав Ягатме звать их, коли неведомая хвороба вернется. Но, та не вернулась. Разве что Тихана в конце весны ни с того, ни с сего испросила дозволения родить еще одного ребенка.
Не такая уж и невидаль — и прежде такое случалось, коли речь шла о молодой вдове, не желающей уходить в другой Род женой. Один из самых суровых законов народа гласил: мужчины и женщины одного Рода не могут жениться промеж себя. И нарушение того запрета грозило смертью семьям жениха с невестой, задумавших столь грязное дело. Уж коли молодой вдовице приспичит обрести нового мужа, ей прямая дорога куда угодно, исключая селище, в коем была женой. И то, в коем она родилась. Только вот дети останутся с родичами мужа — не обессудь! При таких делах, понятно, редко какая молодка понесется искать счастья. А вот ежели нужда у нее еще ребенка народить, так тут в трех Родах, не связанных с ней кровно, отказа не будет. Паверы сговорятся промеж себя, и ступай выбирать средь охотников мимолетного дружка. Мужем он тебе никогда не станет, да это и неважно: свое дитя Род ни за что не оставит без куска и места у очага, чтобы там не случилось с его матерью.
Ягатма отвлекся от размышлений, кряхтя, перевернулся на живот. Приподнялся, вытягивая шею из-за березы, и понял, что упустил момент, когда на тропе появилась Тихана, косолапо семенящая домой. Он чуток сместился вокруг растрескавшегося ствола, поймал глазами раздувшуюся фигуру женщины. Неожиданно горестно подумал: ну зачем тебе-то все это, скудоумка? Пусть и не старуха еще, однако, и не молодка. Зачем тебе понадобился еще один ребенок, коли своих трое выросло? А поздние роды тебя почти наверняка убьют. И тут же ожгло злобное раздражение: он знает зачем! Давно понял: не своей волей затеяла Тихана этакое дело. Вселившийся в нее блуждающий дух потребовал. Не сумел прибрать к рукам саму женщину — не осилил, как не ломал ее, как не бился. А тело ему, видать, до зарезу получить требуется! И ведь получит проклятый, получит не так, так эдак. Сама Тихана его на свет и произведет, не ведая, что творит, кого на волю выпускает. Рассказать ей — не поверит. Материнское сердце правду от нее закроет. Вождя предупредить? Тот потребует доказательств, а где они? Мало ли что кому померещилось весенним днем во влажном теплом воздухе, поднимающемся с оттаявшей земли. Не дозволит вождь убивать мать и дитя из-за невнятных тревог, исходящих пусть и от павера.
Не станет же Ягатма, в самом деле, рассказывать, как не однажды за последние поллета пытался убить женщину в тягости. И каждый раз нежданно-негаданно она избегала смерти. Словно кто-то всевидящий и могущественный вел ее незримой безопасной тропкой, тщательно оберегая, храня от каждой западни у обочины. И так раз за разом, причем все молчком: ни расспросов, ни обвинений. Всегда на шаг впереди его поползновений и совершенно бездумно. Это-то уж он точно знает — в глаза ей смотрел и понимал: баба и сама не ведает, что творит и зачем. Чужой дух оберегает ее пуще глаза и ровно издевается над человечишкой, вздумавшим с ним потягаться. А ведь срок-то уж подпирает: еще тыждень — девятидневье, а то и минее, как Тихана разрешится от бремени. Стало быть, осторожничать время вышло, и осталось паверу одно: самое страшное и неизбежное. И сотворить это зло требуется сегодня, никак не позже. Только бы рука поднялась, не изменила отчаявшемуся хозяину. Только бы сердце не удержало ее, не опутало жалостью, не предало хозяина…, а то всему конец!