Конец Дороги

— Я об этом думал все последние двадцать лет. Жил в этом нашем посёлке и мечтал, что однажды смогу бросить всё и отправиться в Москву. Жена не пускала. Вторая жена, с которой я уже после войны сошёлся, после того, как Владивосток увидел. А теперь вот она умерла… Ничто меня больше в нашем посёлке не держит. Детей у нас не было, из-за облучения, наверное, то ли у неё, то ли у меня с этим неладно стало. А зачем мне в Москву? Тут разве так объяснишь… Если в двух словах, то не верю, не могу и не хочу верить, что от нашей страны совсем ничего не осталось, кроме двух-трёх десятков разбросанных вдоль этой трассы дичающих деревень. Я сам должен убедиться, что ничего больше нет, ни Иркутска, ни Новосибирска, ни уральских городов… Но главное — быть того не может, чтобы Москва вся погибла. Ведь там и бомбоубежища были противоатомные, и противоракетная оборона, и правительственные бункеры, и склады продовольствия на десятки лет, и законсервированные центры гражданской обороны по борьбе с последствиями радиационных загрязнений… Мы же к такой войне с пятидесятых годов прошлого века готовились! Невозможно, невероятно, чтобы нас застали врасплох, чтобы полностью уничтожили!
— Да вот же мы, никуда не делись, — возразил Ванька гордо. — Ты ещё Семёновки нашей не видел! У нас знаешь какой частокол высоченный! А летом иногда по два урожая собираем, еды вдоволь, на всю зиму хватает!
— Дикарей видел уже? — спросил ни с того ни с сего Серафим Антонович.
— Ну, видел…
— Вот вы их как зверей бьёте… А они ведь не звери. Они такие же люди, как мы с тобой. Им только одного не достаёт. Цивилизации. Языка у них нет, понимаешь? Культуры. Памяти. Опыта предыдущих поколений. И в посёлках, сколько я их видел по пути, люди забывают… Всё забывают. Стариков ещё кое-где слушают, но те сами путаются, а кто ни черта и не знает. Верят в каждой деревне в своего бога, про войну и, вообще, про то, что произошло, толком никому неизвестно. Начинаешь рассказывать — зачем нам, говорят, дело прошлое. Электричества нет нигде, да что электричество! Железо изготавливать не умеют. С этим ведь как? Забываешь за век, заново учишься ещё миллион лет. Читать умеют только в трёх деревнях, считать до ста — в пяти. Никому ничего не надо. Забудут, всё забудут. Ещё два поколения — и вернёмся в раннее средневековье. А там и до каменного века недалеко. А Москва… На Москву вся надежда. Где же цивилизация, как не там? А я, прежде чем вслед за женой отправлюсь, хочу понять: возродимся, или нет? Думаю, в Москве обязательно должны были люди остаться. Учёные, военные, артисты, инженеры, профессора, правители, в конце концов. Ты не представляешь себе, что это за город, Москва! Я там всего три раза был, сначала в школе на экскурсию ездил, потом в армии через неё проезжал, ещё срочником, и потом с первой женой, в медовый месяц. Огромная, блестящая, богатейшая… Красная площадь одна чего стоит, или высотки сталинские, или Москва-сити! А народу сколько! И чтобы всё это сгинуло? Не могу я в такое поверить…
— У них там, наверное, овощи круглый год растут? — Ванька попытался представить себе такое великолепие.
— Да что там овощи, — отмахнулся от него старик. — Там все знания наши накоплены, там должны жить люди, которые могут их передать дальше, чтобы не одичали, чтобы в неандертальцев не превратились. Правительство должно оставаться какое-то! Наши мне говорили: были бы министры, президент, добрался бы кто-нибудь и до Дальнего Востока — власть Москвы восстанавливать. Но я думаю, никто не поедет оттуда. В чём смысл? За Уралом и раньше-то ничего особенного не было, а сейчас и подавно. Пустота… Тайга… Болота.
Он так и не притронулся к птице, которую ему гордо протянул Ванька, и тот теперь с беспокойством наблюдал, как редеет ароматный пар, поднимающийся от остывающей аппетитной мясистой ножки.
— Если нашей стране суждено возродиться, всё пойдёт из Москвы. И если правительство ещё действует, ему необходимо сообщить, что происходит на Дальнем Востоке! — кто-то словно раздул два угля в глазах старика; Ванька начинал понимать, откуда в нём бралась так несвойственная его возрасту сила и воля.
Они сидели в кузове военного грузовика, укрывшись от хлещущего дождя под истрёпанной брезентовой крышей, натянутой на железные обода; передние колёса были вывернуты в сторону — водитель, наверное, хотел выехать из затора, в который попал, пока не понял, что сзади в него упираются уже десятки машин, и назад дороги нет. Издалека покрытый облупившейся тёмно-зелёной краской «Урал» напоминал тушу сдохшего от голода чудища с ввалившимся брюхом и выпирающими рёбрами.
Над болотами стлался молочный туман. Вместе с солнцем уходило тепло, из прорех в брезенте тянул промозглый сквозняк. Далеко с севера, из сердца топей, донёсся, умноженный сырым эхом, чей-то громогласный рёв, от которого разом поперхнулись тысячи разошедшихся не на шутку лягушек; Ваньку пробрал озноб, старик встревоженно прислушался и выглянул наружу. Волкодав лежал на полу, прижав уши, и тихонько поскуливал.
— Сегодня дальше не пойдём, — решил Серафим Антонович, затаскивая внутрь свой велосипед. — Что-то мне это не по душе. Туз себя странно ведёт. От греха подальше…
Он зажёг фитиль в своей лампе и подвесил её на проволоке к одному из железных рёбер кузова. У дождя было одно определённое преимущество: всю назойливую мошкару прибило к земле, и можно было использовать фонарь, не опасаясь, что он привлечёт тучи гнуса.
Старик свернул себе папиросу, задымил и задумался о чём-то своём, но Ваньке сидеть молча в сгущающемся сумраке было невыносимо тягостно.
— А куда ваша лодка пошла, в конце концов? — спросил он.
— Во Владивосток, в порт приписки. Там уже, конечно, ни порта, ни города — океан слизнул всё, как детские песочные замки. Уровень радиации такой, что на поверхности дольше получаса оставаться страшно. Погрузились снова, отошли от него подальше, на сто пятьдесят километров. Там бухта хорошая, защищённая, и в ней рыбацкий посёлок стоит. Не знаю, что с жителями произошло, но только они всё бросили и исчезли. Мы сначала боялись, что бактериологическое оружие какое-то по всему побережью применили, потому что людей на нём поначалу совсем не было. Но нет, ничего, за неделю никто не заболел. Потом уже выяснилось, что многие вглубь континента бежали, боялись вражеского десанта. Поставили мы атомоход на прикол, деревню в порядок привели. Там дозиметры тоже, конечно, щёлкали, но всё же не так, как во Владике. И вообще, не оставаться же навек на дне морском… Нам очень повезло, что война нас застала в самом начале боевого дежурства. Топлива было больше чем на полгода, а мы и четырёх месяцев не проплавали. Протянули кабели от лодки на берег, электричество провели. До сих пор почти во всех домах свет есть и электроплиты, фены всякие… По всему побережью собирали. Как, кстати, и баб… Опасно, понятное дело, всё-таки реактор без технического надзора, только наши бортинженеры за ним следят… Детей своих теперь вот учат. Вот у нас там посёлок так посёлок! Укрепрайон настоящий, что там ваша Семёновка! Тоже всякого повидать пришлось за двадцать лет, будь спокоен. Вначале-то ничего, вся живность притихла, а вот лет через пять, шесть — такое началось! И особенно в море. Например, однажды…
Пёс поднял уши торчком, потом вскочил и глухо зарычал. Старик поспешно задул лампу и достал из рюкзака похожее на бинокль устройство, которое, как Ванька с изумлением догадался, позволяло видеть ему в темноте. Потом проверил своё оружие, раздавил самокрутку и знаком приказал мальчишке лечь.
— Дикари, — шепнул он. — Из Биробиджана, что ли? Следили за нами, наверное. Изготовились к охоте. На кой чёрт мы им сдались?
Хотя деревенским и удалось одержать над дикарями победу, и в Семёновке, и в Матвеевке все понимали, что на их стороне просто была удача. Если бы людоедов не застали врасплох, перебив почти всех во сне, исход сражения был бы неизвестен. Хотя дикарей было и меньше, дрались они отчаянно, силой обладали нечеловеческой, и лес чувствовали куда лучше местных охотников. Ванька вовсе не был уверен, что дикари были обычными людьми, как утверждал Серафим Антонович; какой человек может в три секунды чуть не взлететь на вершину столетнего дуба или убить опытного бойца, метнув в него отломанную ветку? Боялись их в деревне, до дрожи боялись, как лесных духов, как злых демонов, от того с такой жестокостью расправились и с ними, и с самками их, и с детёнышами, чтобы избавиться от них раз и навсегда, как от ночного кошмара.