Песни народов Северного Кавказа

 
 
Бурка, стоящая, ой, не дешево,
 
Для плохого или для хорошего?
 
Эта бурка из руна заветного
 
Для богатого, а не для бедного.
 
 
 
Может быть, поймет богач, как тяжко нам,
 
Может быть, зарежет он барашка нам.
 
А барашка пожалеет, может, нам,
 
Так по миске каши хоть наложит нам.
 
Может быть, и каши пожалеет.
 
Сытый, разве нас он разумеет?
 
 
Есть одна поговорка почти у всех горских народов: «Здоровый не разумеет больного, сытый — голодного». И об этом сказано во многих горских песнях. Какая жизнь — такие и песни. Правдивость, верность действительности — вот в чем сила народной поэзии. Этим она и подкупает, в этом секрет ее долговечности.
О страшной мести доведенного до отчаяния слепого крестьянина Атабия мы уже говорили, но вот строки песни о бедственном его положении, вынудившем его к крайней форме мести:
 
 
Жарят-варят и ждут именитых господ.
 
Что ни день, что ни ночь — пир горою идет.
 
Пьют-гуляют богатые гости,
 
Атабию бросают лишь кости.
 
Стар бедняк Атабий — кости не разгрызет.
 
 
Именно оскорбления и унижения довели старика до крайнего озлобления и мести. Ничего другого ему не оставалось: или смириться, потерять честь и достоинство, или страшной местью отплатить своему мучителю.
Народные песни о крестьянской доле с обнаженной правдивостью повествуют о подлинной жизни, полной противоречий, трагедий, бед и горя трудящихся людей. Вот другое свидетельство о бедах горского крестьянства, которого одинаково жадно обирали и «свои» богатеи и царские власти. В кабардино-черкесской песне «Жалоба крестьянина» бедняк горько сетует:
 
 
Сеем кукурузу мы,
 
Да не мы едим.
 
Ни тюрьмы, ни сумы
 
Мы не избежим.
 
 
Горькие и правдивые слова этой песни подобны камням, которыми бедняку хотелось бы забросать своих грабителей.
Однако ограбленные крестьяне не только жаловались на свою судьбу. Ненависть как к местным феодалам и «сельским паукам» (так называл Коста Хетагуров представителей кавказской местной буржуазии — кулаков, землевладельцев), так и к царским сатрапам занимала не меньшее место в его эмоциональном мире, чем горькие жалобы на судьбу. В только что цитированной песне говорится:
 
 
Бедному да слабому
 
Нет нигде пути.
 
Ходит писарь с грамотой,
 
Говорит: «Плати!»
 
Загалдят начальники
 
Громче индюков, —
 
За долги вчерашние
 
Заберут быков…
 
…Неужели, господи,
 
Не сожжет заря
 
Все законы черные
 
Белого царя!
 
 
Судьба бедного крестьянина одинакова везде: и в Осетии, и в Кабарде, и в Балкарии, и в Ингушетии, и в Калмыкии. Отовсюду слышится голос одинокого и неприкаянного человека, бедного и забитого, всеми гонимого. Одиночество и неустроенность пронизывают все горские песни-жалобы на судьбу.
Из далекой Сибири слышится жалоба ингуша, закованного в кандалы («Песня каторжника»). И это понятно: репрессии царских властей на Кавказе с особой яростью обрушивались на ингушей. Коста Хетагуров в одной статье указывал, что для царских опричников чуть ли не каждый ингуш — «кандидат на виселицу».
В чеченских песнях-жалобах та же тоска одиноких и неустроенных людей. То, что они на воле, не меняет сути социального самочувствия. В одном случае песня сравнивает судьбу простых людей с судьбой заблудившихся оленей:
 
 
Сколько оленей блуждает, отбившись от ланей,
 
Не опуская своих горделивых голов,
 
Сколько их ищет на склонах скупых пропитанья,
 
Сколько с тревогой глядит из-за скал и стволов.
 
 
 
…Здесь, на земле, где не сбудутся наши желанья,
 
Разве, джигиты, мы с вами томимся одни?..
 
 
В другом случае неприкаянность человека отождествляется с одиночеством волка, завывающего «на склоне далеком тоскливо»:
 
 
Странники мы, мы на этого волка похожи.
 
Голодны ль, сыты ли, воем по-волчьи мы тоже.
 
 
В калмыцких жалобах появляется и другой мотив: человек в поисках своей доли отрывается от родных и любимого края, и нет ему возвращения, жизнь его проходит в тяжком труде, на чужбине, без людского участья, в безысходном одиночестве. Вот калмык-рыбак, работающий по найму, тянет сеть и с глубокой печалью вспоминает о родной матери, любимой девушке и, наконец, о всей своей жизни, которая уходит, словно кровь из открытой раны, капля по капле, день за днем:
 
 
Кожу трет веревка, кожу рвет.
 
Кровь течет, на солнце запекается.
 
Я гляжу, как кровь моя течет,
 
И вся жизнь моя мне вспоминается.
 
 
И та же мысль в «Песне, пропетой матери» — ушел молодой человек на заработки, искать лучшей доли, но даже на возвращенье домой у него не стало надежды:
 
 
На Манги, где камыши стеной,
 
Малого козленка кличет мать.
 
Возвратиться думал я весной,
 
Но теперь до матушки родной
 
Мне уж никогда не доскакать.
 
 
В ногайском «Плаче о бедняке» это чувство одиночества и беспомощности выражено еще более обнаженно: бедняк отвергнут даже близкими родичами — даже на его похороны никто не приходит:
 
 
Нету добра, что можно забрать,
 
Нету скота, чтоб отогнать.
 
Нет ни сестры, ни брата, ни свата
 
У человека, что жил небогато.
 
 
 
Остались сироты, осталась вдова,
 
Вот я и плачу, живая едва…
 
 
 
Бедность и горе — наше проклятье.
 
Если ты беден — где сестры, где братья?
 
Нету при мне человека родного,
 
Чтоб услыхал мое горькое слово.
 
 
В крестьянских песнях-жалобах на судьбу есть один цикл, который резко выделяется своей трагической интонацией. Это песни о горькой доле женщины. Как ни трудна была жизнь в крестьянской среде (доля батрака, безземельного пахаря, пастуха, гонимого всеми труженика), женская доля была самой невыносимой. В системе патриархально-родовых и феодальных отношений, адатов старины на долю женщины выпадало самое тяжкое бремя, самой бесправной личностью в этой системе отношений была женщина.
Дело не в том, что у народов Северного Кавказа было какое-то особо неблагожелательное отношение к женщине или обычаи старины ставили ее в какое-то неоправданно унизительное положение. Дело обстояло гораздо сложнее. В обычаях старины было много такого, что и поныне вызывает уважение. Известно, что у горских народов считалось позором бить женщину. Девушка в отцовской семье была самой опекаемой и вольной личностью, вся тяжесть полевых работ ложилась на плечи мужчин. Женщине, особенно пожилой, выказывали всяческое уважение: входит женщина в дом, и все мужчины обязательно встают; если мужчина идет рядом с женщиной, то обязательно ей уступает место старшего, то есть идет с левой стороны; когда решаются серьезные дела (женитьба сына, замужество дочери, примирение кровников и т. д.), то мнение женщины учитывается обязательно. Не только брань и сквернословие, но даже двусмысленного слова сказать при женщине никто не мог себе позволить, иначе он подвергал себя всеобщему осуждению. И больше того, оскорбление женщины (матери, сестры, жены) даже словом никогда и никому не прощалось, тогда как юноша-горец, получив от старшего пощечину, обязан был вынести это молча, предоставив старшим в роду разобраться в причинах вражды. До какой бы ярости ни дошли дерущиеся мужчины или кровники, стоило появиться женщине и бросить свою шаль между ними, как они молча вкладывали кинжалы в ножны и расходились. По обычаю горцев женщине не полагалось заниматься тяжелым физическим трудом. Косить сено, пахать землю, пасти скот, валить деревья в лесу и возить дрова на арбах — было делом мужчин, хотя и женщинам хватало забот в крестьянском хозяйстве.