Всамделишные сказки
Огонь в печке меж тем разгорелся, посветлело чуть-чуть. Глядит Вася по всем углам — вроде нет никого! «Ну всё! — говорит Василий себе. — Осталось только чаю попросить!» Только наклонился к столешнице самовар поддуть — шлёп! Прямо перед носом полная плошка, мёдом пахнет. Тут уж Василий не раздумывал больше, бросился к окну, уже на подоконник вскочил — прочь бежать, пока цел! А ему в спину кто-то кричит: «Стой! Не пужайся! Я ведь по-хорошему! Сам же чайку просил, вот тебе и медок!» Вася на всякий случай покрепче за подоконник ухватился и дрожащим голосом спрашивает:
— А ты кто?
— Известно кто — домовой! К этому дому приставленный.
— Так ведь тут не живёт никто!
— Я живу! Ещё мышки были, да разбежались, сверчок жил, да ушёл… Меня Филипп Филипыч зовут.
— А меня — Вася. Василий Николаевич, то есть! А вы где? Не вижу…
— Извиняй, Василий Николаевич, не обихоженный я теперича. Одичал один-то. Испугаешься, коли покажусь, убежишь. Давай-ко чай пить, он у меня смородиновый, духовный, а медок гречишный, лечебный, как раз тебе впору, чтоб, значит, не простудился.
Послушался Вася, себе чаю налил и Филиппу Филипычу на пол чашку спустил. Мелькнула из-под лавки тоненькая тень, ровно от барсучьей лапки, чашку цоп! — и исчезла под лавкой. Слышно только, как Филипп Филипыч чай прихлёбывает.
Слово за слово, заночевал Вася у домового в гостях, до рассвета проговорили. Понятное дело: Филипыч сам себе в пустом доме прискучил, да и Вася на свете сам себе родня.
Стал Василий Филипыча навещать. Тот рад-радёшенек: пирогов напечёт с черемухой, пол подметёт, то лукошко черники принесёт, то грибов нажарит. То возьмётся Василия уму-разуму наставлять: «Пора тебе, душа моя, жениться. Хозяйку найти, ребят завести побольше, собаку и кошку, всё — как положено быть. Хочешь, я тебе веснушки выведу? Кислой капустой али Петрушкиным корешком — будешь ты первый парень на деревне!»
Вася на такие слова краснел да отмахивался, но на Филипыча не серчал ни разочка. А как-то приехал и говорит ему:
— Давай-ка, Филипп Филипыч, переезжай ко мне. Домишко у меня в деревне поменьше этого будет, зато вдвоём станем жить. Поладим как-нить, устроимся!
Филипыч как услыхал, загремел кастрюлями на печи, зашуршал, закряхтел, а сам молчит. Окликает его Вася, окликает — наконец отозвался домовичок:
— Вот выйду сейчас перед тобой, не испугаешься — быть по-твоему!
Посветил Вася свечкой посреди комнаты, из угла Филипыч выкатился — шлёп! Остановился перед Васей. Косматенький весь, нечёсаный, ручки мохнатенькие. Уши мхом заросли, на одной ножке спичечный коробок надет, другая босая. Глаза у Филипыча — как две мокрые карие вишенки, а ресницы до самого кончика носа отросли, и на носу зелёная веснушка сидит.
— Ну что? — спрашивает Филипыч.
— А что, — улыбается Вася, — заеду завтра после работы за тобой. Домой поедем!
Филипыч повеселел, засуетился, обеспокоился, ручками машет:
— Василий, мне ведь для переезду лапоть нужен. По-другому нам, домовым, не положено на новоселье ехать.
— Лапоть так лапоть, — кивает Вася, — не забуду.
— Ты вот что, Василёчек, — тихо ему Филипыч говорит, — не обмани меня. Забери старичка, коли пообещал. Всю ночь тебя ждать буду, а если не придёшь, беда мне будет.
— Не сомневайся, Филипыч, дожидайся!
Идёт на следующий день Василий на почту свою, весело ему: и лапоть в сумке лежит, и солнышко светит, и всё хорошо кругом. А на работе начальство ему приказывает:
— В Пермь поедешь, на станцию, посылки получать.
— Не поеду, — упирается Вася, — мне к вечеру по делу нужно.
— Какие у тебя дела? Ты у нас не семейный, никто по лавкам не плачет, пить-есть не просит!
— А вот и плачет! — Вася отвечает. — Домовой у меня в Пеньках. Обещался я.
— Ишь ты! — смеётся начальство. — Важное дело! Вот посылки в Перми получишь, можешь хоть к лешему отправляться. Машину тебе вышлем, чтобы в село доехать.
Так и уехал Вася. Уж вечер, а он на станции в Перми со своими посылками дожидается. Ещё час прошел, другой да третий… Никто за ним не едет. Посылки на станции не бросишь, на себе не увезёшь… Пришла та машина под утро, а засветло Вася и до почты доехал. Ничего не сказал, дверью хлопнул, на велосипед — и в Пеньки помчался.
Вот и дом. Вбежал Вася в горницу, зовет Филипыча, а в ответ ни звука. Туда-сюда Вася мечется — нету. Вдруг следочки на полу углядел, один следочек от босой ноги, другой — от коробочка спичечного. Грязные следы. Видно, до околицы Филипыч ходил, там Васю выглядывал, на дороге поджидал, да не дождался, значит. Пошёл Вася по следочкам, Филипыча окликает везде, а следочки возьми да и пропади на заросшей деревенской улице. Кричал Вася, просил, аукал — нет Филипыча, как и не было. Потом сыскал Василий спичечный коробок пустой у самого леса. А какая жизнь домовому в лесу дремучем?
Вот и всё. Вася дом свой в Кишерти продал, а тот, в Пеньках, купил. Живёт себе, как и раньше, один. Может, Филипыча ждёт, а может, людей сторонится, чтоб не обидели…
Тимошин берег
— Тётка Агафья, мы завтра в Кишерть, на тот берег едем, не надо ли чего в магазине купить?
— А чего мне надо, у меня всё есть. Перевозчику конфеток купи, не забудь, гляди!
— Ну вот ещё! Зачем ему? Перевозчик Григорий — мужик в возрасте, не маленький.
— А ты не знаешь? Нашим, грибушинским перевозчикам завсегда, кроме перевозной платы, конфетку или пряник, хоть кусок сахара дают, а они в Сылву-реку их бросают для Тимоши.
— Что это за Тимоша такой?
— А вот послушай.
Был у нас раньше перевозчик Тимоша. Война кругом была тогда, кто в белые пошёл, кто в красные, а в Грибушине, как сейчас, одни старики да детные бабы. А Тимоша молоденький был, подросток ещё, а незрячий, родился слепой. То ли он слышал, как камыши у берегов шуршат, то ли как вода струями-потоками в самой реке течёт, а ловко он перевозил всех туда-сюда, прямёхонько к мосточкам угадывал. Целые дни грёб себе тихонечко из Грибушино в Кишерть и обратно, от берега к берегу, будто видел всё.
Однажды замешкался он на том, кишертском берегу, и поздно уже, и темно! Наскочили на Тимошу трое разбойников с ножами да ружьями. Вези, говорят, в Грибушино, и пистолет Тимоше в спину наставили. Гребёт Тимоша и слышит, как они сговариваются: кого в деревне пограбить, чей дом пожечь, кого вовсе погубить — всякие лихие люди тогда по нашим местам водились. «Ты, — кричат они Тимоше, — огни-то примечай на том берегу, туда и выгребай! Видишь ли?» Вижу, отвечает слепой перевозчик, а сам думает: «Вот я вас привезу, куда вижу, как раз туда и приедем!»
Подплывают они к берегу — и странный какой-то берег перед ними. Плыли прямёхонько на огни, а тут темным-темно. Камыши не шумят, вода не плещет, и туман с пригорков стекает, а не из воды встает…
Спрыгнули разбойники на берег, а там душно да страшно, не видать ничего дальше руки. «Ты куда нас завёз, перевозчик? Что за берег такой? Где деревня?!» Вскинулись они, побежали, хотят обратно в лодку прыгнуть, а она тихонечко от берега тронулась и поплыла себе в сторону.
Схватил один из разбойников винтовку, прицелился да и выстрелил в Тимошу. Упал Тимоша бездыханный, а лодочка и уплыви вместе с ним далеко-далеко, только её разбойники и видели… Пропали пропадом те разбойники, никто их больше не встречал. Остались, значит, на том берегу, куда их Тимоша завёз.
— А что это за берег такой?
— Старики говорят, это — Другой берег, откуда никто уж никуда не уплывает. С тех пор, как случится, что поедет с каким-нибудь грибушинским перевозчиком лихой человек, да за злым делом, — на середине реки, глядь, а на перевозчиковом месте Тимоша окажется. Обернётся и молчит. А то, говорят, и спросит: «Что, свезти тебя на берег, который вон виднеется?» И уж из лодки тому человеку не выпрыгнуть, увезет его Тимоша на Другой берег. Наши-то перевозчики в Сылву конфетки да всякую детскую радость бросают — для Тимоши, значит, чтоб он не обижался и нас от злых людей сберегал.
