Время первых. Судьба моя – я сам…
– Архип Леонов – враг народа?! Да вы с ума посходили!
Отца освободили и даже предложили должность управляющего хозяйственными делами Сиблага. Вчерашнему зэку! Но отец отказался. Не хотел он больше сотрудничать с этой властью, напрочь отшибло желание, разуверился…
Этот самый Лудзиш был заместителем председателя райисполкома, и это он научил, как написать кассационную жалобу. А отец был зоотехником, окончил все-таки какое-то зоотехническое заведение в Ужуре. Грамотный был человек, но не юрист…
И отец немедленно уехал к нам в Кемерово. Приехал уже реабилитированный. Я потом даже в биографии не писал, что отец был репрессирован, поскольку было все снято. А к тому времени мой младший брат родился. Я помню, как и у старшей сестры тоже в 1937 году девочка родилась. Одновременно практически, разница небольшая, около месяца. И я помню, как лежали эти два ребенка на кровати, дергались, и мне было непонятно, почему у одного такая штука, у другого – другая. Мне было четыре года. И это я хорошо помню.
Помню также, как мы со старшим братом Петром на рыбалку ходили. В глазах до сих пор – песчаная отмель, а рыба в тени… Лежат пескари на песке… Конечно, крючочек, кусочек хлеба…
Вообще, самостоятельность во мне проявилась рано. Барак наш стоял на окраине города. А за городом – перелески березовые, иногда с примесью осины. Долина Кузнецкого Алатау… Река Томь… С одной стороны – горы, с другой – город Кемерово, в низине. Помню мы с отцом идем через колку, и вдруг – раз. Вылетает из зарослей птичка. Не овсянка, но что-то такое… Серенькая. Я подкрался к кустику, откуда она вылетела. А там гнездо и яички – красивые, голубенькие, с рыжими крапинками. Отец очень строго предупредил:
– Не надо, не надо! Не трогай!
А дело уже к вечеру. Я посмотрел вокруг и спрашиваю:
– Папа, а птичка в гнезде ночует?
– Да кто ж ее знает…
И вот когда все легли спать, в двенадцать часов ночи, я встал, снял крючок с двери и вышел из дому. Прошел огороды, речку – по бревну. И дальше – по тропинке надо было километр пройти среди кустов. Они меня цепляли, страшно было. Зашел в ту березовую рощицу. Крадусь, подхожу, и она вылетает. Птичка – из гнезда! После этого – бегом домой. Через кусты… Страшно, мокро, царапает меня все… Прибежал домой – и под одеяло, под фуфайку… И быстро заснул, правда, перед этим долго дрожал.
А на другой день говорю отцу:
– А птичка в гнезде ночует!
Он на меня так посмотрел – молодец. И больше ничего не сказал. Когда у меня воявился внук, я представил: чтобы в полночь пятилетний ребенок вышел в лес – я бы с ума сошел! Но раньше все иначе было. Жизнь такая, она формировала самостоятельное мышление, характер, волю.
Началась у нас жизнь в Кемерово уже с отцом, вышел указ о помощи многодетным семьям. А у меня тогда уже младший брат Борис родился, в 1940 году – еще девочка, нам выдали две комнаты в бараке. Мы объединили две комнаты, дверь прорубили, и в этом промышленном районе мы стали самой богатой семьей. У нас было целых две комнаты! Да, на двенадцать человек, но при этом у нас еще были динамик, репродуктор черный и мясорубка. Когда что-то делали, то приходили соседи – дайте покрутить…
Мясорубка – это целая история. Тогда говорили – сходи к тем, у которых мясорубка. В 1965 году, когда объявили о моем полете в космос, соседи передавали новость: слышали… Ленька? В космос полетел? Какой? Да из тех, у которых мясорубка-то была! Одна мясорубка была на район.
Отец устроился на работу в «Запсибэлектромонтаж», там стал работать экспедитором. Тогда не было никаких машин. Был гужевой транспорт. У отца лошадь была, которую он использовал, возил что-то, получал…
А еще у нас в 1940 году родилась девочка, назвали ее Вера. В шесть месяцев она уже сидела, я помню, как она ко мне ручки тянула всегда, хотя мне было всего шесть лет. И я ее таскал. И вдруг она заболела – дифтерит. Тогда не умели спасать, и девочка умерла… Государство выделило нам помощь, как многодетной семье, и мать была награждена орденом Материнской Славы первой степени. Там какие-то льготы были предусмотрены, но главное – нам одежду какую-то купили, а то ведь ничего же не было. Нет, не это главное… Главное – нам сделали две комнаты по восемнадцать метров! Когда их объединили одной дверью, получилась просто роскошная квартира.
Война
Помню день 22 июня, когда война началась, семья и соседи собрались в нашей комнате, человек двенадцать-пятнадцать… Все сидели, слушали. Тогда еще никого не брали из нашего барака. В нем 22 комнаты было, а в сентябре 1941 года вдруг сразу всех забрали. Всех, кроме отца и Антона Платоновича. Отцу было уже 49 лет. Антон Платонович тогда был специалистом по энергопускам на ГРЭС. Ему было лет тридцать пять примерно, и его не брали на фронт. Бронь была. Мы все сводки слушали. Кто-то говорил, что мы победим, но больше все плакали. И вдруг в один день всех, почти всех, забрали на фронт. И остался дядя Максим Шуканов – был такой могучий дядька, плотник хороший. Остался дядя Максим Бродников. А с войны вернулся только один человек. Коля Дьячков, контуженный, не разговаривал, рука болталась. Он вернулся в 1945 году…
То есть все мужики из барака погибли. Они были в составе сибирских дивизий. Эти дивизии участвовали в разгроме немцев под Москвой – наши соседи по бараку обеспечили победу, да только там и остались.
Муж моей второй сестры Любы ушел сразу, еще даже в Финскую войну. А всего у меня было шесть дядей по линии отца, и все шестеро погибли. Много похоронок семья получила. И муж Любы тоже не вернулся. Он был на Финском фронте, в разведке… Потом показали, когда сестру вызвали в военкомат, фотографии – финны его расстреляли в 1940 году. Подтверждено было, что он героически погиб.
Очень хорошо помню 1943 год, когда под Сталинградом шла битва. Собрали нас в школе, все объяснили. И родителям сказали, расскажите, что немцы попали в кольцо, двадцать две дивизии у них там, и советская армия их громит. Я тогда сделал газету «Советская армия», нарисовал солдата уже в погонах (их вернули как раз в 43-м году).
19-ю школу превратили в госпиталь. Это рядом, километра три-четыре от нас, мы туда ходили, потому что интересно было, как рассказывали эти солдатики. А им интересно было с нами общаться. С поезда разгружали раненых на носилках, мы на все это смотрели. Десятками их несли, а потом везли в эту самую 19-ю школу.
Где-то в 1943 году в Кемерово привезли пленных немцев. Там на реке, севернее города, есть два острова, и на этих островах были бараки для пленных немцев. А мы, мальчишки, в этом месте пасли коров. И вот мы приходили к немцам этим, а они к нам относились, как к детям, ведь у них же тоже были дети. Мы были доброжелательные, даже приходили им крохи хлеба, картошку приносили. Немцев убрали, в 1945 году в это место, а его, собственно, никто и не охранял, поселили японцев. Они жили в бараках на островах после того, как их армия капитулировала. Мы этого ничего не понимали – почему то немцы, то японцы… И к ним мы тоже приходили, и японцы каждый раз делали нам журавликов. Я тогда первый раз увидел эти журавлики, мы приносили японцам кусочки хлеба. Это было так трогательно, они плакали…
Через много лет я находился в Токио и пошел там на знаменитый рыбный рынок, где можно увидеть всякую экзотику. Нигде в мире, пожалуй, такого нет. Идет буйная торговля. Там я видел десятки тунцов весом по двести килограммов… Различные моллюски… И там я увидел возле рынка такие небольшие отнорочки, где готовят рыбу. Ну, мы разговариваем громко на русском языке и вдруг нам тоже на русском языке:
– Эй там, заходи сюда!
Конечно, мы зашли, и задали вопрос японцу: откуда ты так хорошо знаешь русский язык?
– О, я был в плен…
– Где был в плену?
– В России.
– В каком месте?
– Сибирия…
У меня начало шевелиться что-то: а где, в каком месте?
– В Кемерово. На островах мы были, на островах.
– А к вам приходили дети? Русские дети?